Одежды на мне, кроме лохмотьев, что оставались от брюк, больше не было. То ли сгорело, то ли взрывной волной сорвало, то ли медбрат срезал. Не помню. Кстати, медбрата тоже с нами на борт загрузили (или он уже с ним прилетел?..), только помню — он сидел всю дорогу напротив меня и просил, чтобы я не закрывал глаза, а в руках у него был шприц с каким-то лекарством.
Короче, оказались мы в Термезе на базе нашего погранотряда. В его медсанчасти.
Мне становилось все хуже и хуже. А самолета на Душанбе еще долго было ждать. И тогда подполковник медслужбы, начальник медсанчасти Софья Газизовна (дай бог ей здоровья и долгих лет жизни) приняла решение: провести первичную, так сказать, обработку и операцию, насколько позволяли условия.
Прежде всего, во избежание полного обезвоживания организма, она заставила беспрестанно поить меня свежезаваренным зеленым чаем. Затем, сделав укол, начала колдовать над моим лицом и руками, которые были по самые локти погружены в два подноса. Короче, я понимал, что просто ножницами с моего лица срезают кожу и она, с громким шлепком, падает в поднос. После чего всё то же самое проделали с руками.
Я видел плохо, потому что глаза, вернее, веки, почти не открывались. Все, видимо, ссохлось за ночь в палатке и перемешалось с песком и гарью. Запашина стоял… Ужасный, если не сказать больше. Осколки трогать она не стала, только проверила: целы глаза или нет.
Так она колдовала часа два, если не больше. Затем всего меня смазала какой-то желтой мазью, где можно было, перебинтовала, и снова — чай, чай, чай. Сколько тогда в меня его влили, сейчас, конечно, не вспомнить. Потом выяснилось: если бы не Софья Газизовна, было бы мое лицо на всю оставшуюся жизнь в шрамах и сам я — с перекошенной физиономией, а то и того хуже. Как те танкисты, что обгорели в Великую Отечественную. Еще раз низкий ей поклон. Жаль, фамилию не помню. Так она до самого самолета от меня и не отходила.
Из Термеза на Душанбе летели обычным рейсом на Як-40. Только вынесли нас первыми и пока не загрузили по санитарным машинам, гражданский народ с борта не выпускали.
Короче, привезли в госпиталь, выгрузили у приемного покоя. Стоим мы во внутреннем дворике, ждем, когда нас принимать начнут, и вдруг так курить захотелось… Аж жуть! Ну, я возьми, да и подойди сзади к кабине водителя скорой — нет, мол, сигаретки? Тот, как глянул в зеркало заднего вида, чуть не поперхнулся, но быстро в себя пришел и цигарку дал. Хорошо, это оказался Беломор, а то сигареты к губам прилипали.
Стою, курю, вдруг какой-то врач выскочил на крыльцо, да как гаркнет: это что, мол, такое! Стоит головешка головешкой, а из этой головешки еще дым идет. Все сразу рассмеялись и напряжение, не отпускавшее с ночи, немного спало.
После всех, так сказать, процедур вышел я из приемного покоя только в одних больших синих, семейных труселях, на которых спереди и сзади красовалась белая надпись: «ХИРУРГИЯ СТЕРИЛЬНО». Больше на меня ничего надеть было нельзя. Тут, видимо, действие уколов начало потихоньку ослабевать и меня срочно — в операционную.
Пока отовсюду, откуда можно, доставали мелкие осколки — еще терпимо, но когда попробовали снимать бинты, сразу, как током — боль адская. Чувствую: сейчас отключусь. Давай орать на них всех, кто в операционной был. Подошел какой-то врач, как мне потом сказали — военный хирург, и давай меня стыдить по-всякому: что, мол, тут симулируем?! И под этот отвлекающий разговор дернул мне бинты, которые уже были наполовину разрезаны на одной руке.
В глазах потемнело от боли и, видимо, сработал инстинкт самосохранения, я правой ногой, которая пострадала меньше всех, врезал этому хирургу. Учитывая, что я находился в полулежащем состоянии, удар получился сильный. Как потом рассказывали пацаны, он долго летел, скользя, по кафельному полу. Это я потом, уже в палате, узнал, так как мне тут же морфий вкололи, и что потом было — не помню.
Еще сказали, как я очнулся и в себя пришел, что от меня хирург отказался и завтра утром новый придет, но ты не расстраивайся, тебе катетеры поставили на обе ноги, на ступнях, и сейчас медсестра очередную дозу морфинчика принесет, вколет.
Положили меня на жесткую кушетку, чтобы пролежней не было, и приставили санитарку, которая должна была следить: стоит ли на моём прикроватном столике кувшин с компотом? А уже Шурику Чернышову, водителю моего бэтээра, нужно было его периодически вливать в меня. Он потом долго этим пользовался и кричал: «Сестричка, компот заканчивается!!» Она искренне удивлялась, куда он мог деться, если я все время под действием морфина сплю, но честно исполняла свой долг, приносила и ставила на прикроватный столик новый кувшин с компотом.
Спал я на спине, с поднятыми вверх руками, потому что кожи на них почти не было, а вместо неё — какая-то буро-зеленая жижа, которую скребком счищали на операционном столе. И хоть обезболивающее кололи, но когда руки опускались, видимо, прилив крови устремлялся по ним и боль была страшная… Я потом, уже в Афгане, долго пугал соседей по блиндажу поднятыми во сне руками. Привычка. А может, мозг долго помнит боль и дает соответствующие команды, чтобы защитить организм, избавить его от боли, которой уже нет.
Ну, а тогда, на следующее утро, как только я узнал, что военный хирург от меня отказался, повезли меня на перевязку. Медсестричка так хитро улыбается и говорит: «Ну что, допрыгался?! Сейчас увидишь своего доктора!» Посмотрел я на него… А он — огроменный шкаф. Типа, как косая сажень в плечах. Ну, и роста соответствующего. В одностворчатые двери боком проходил. Кулак как сжимал, тот размером был с пудовую гирю.
Всё, думаю. Амба. Приплыли, гуси-лебеди. Вернее, отплавались. А он оказался гражданским хирургом и, несмотря на рост, вес и кулачищи, руки у него, как сразу же выяснилось, были мягкие и нежные, как у женщины. Делал он все очень аккуратно и легко, так что мне повезло.
Перевязал он меня и говорит: вот, такая, мол, молодой и красивый, ситуация. В советской медицине от ожогов ничего, кроме мази Вишневского нет. И мы тебя сейчас, перед тем как по новой бинтовать, ею мажем. Но я, понимаешь, диссертацию пишу. Как раз по ожогам. И придумал мазь. На основе мумиё, памирских трав и всякой разной хренотени, но это тебе и знать не надо. А надо знать, что мазь клинических испытаний не прошла. Но я хочу её попробовать. Смогу я это сделать, если ты — не против?
А с чего мне против-то быть? Да хоть какашками обмазывай, лишь бы не болело!
Где-то через неделю он запретил мне морфий колоть, а то, говорит, одно лечим, другое калечим. На лицо же всё это время накладывали какое-то средство, пахло оно не то дрожжами, не то плесенью и выглядело соответственно.
Я уж не знаю, что это было, но сначала хотели с мягкого места кожу брать, как потом хирург смеялся, мол, пересадили бы — глядишь, и на бритье сэкономил. Но, как ни странно, не стали. И через черную корку, которая потом образовалась, как панцирь, стала пробиваться щетина. А на руках, хоть кожа еще не наросла, но ногти выросли такой длины, что любая женщина позавидовала бы. Их потом какими-то щипцами типа кусачек состригали. А вот корки черной почему-то на руках не было. Боль же потихоньку отступала…