— Вам не нравится здесь? — Маша сама испугалась своей смелости.
— Нормально, — пожала плечами Римма. — Но это как билет в один конец. Как эта комната с видом на горы. Взгляд упирается в стену. Дальше — тишина.
— Какая? — не поняла девушка.
— Неважно. Был такой спектакль с Пляттом и Раневской. Слышали о них?
— Кажется, артисты. Старые, — неуверенно протянула Маша.
— Да, — усмехнулась Римма. — Старые. Были уже давно.
— А Ляля эта тоже балерина? — спросила Маша. Пауза затянулась, и ее надо было чем-то заполнить.
— Да, была когда-то. Как и я. Мой муж танцевал с нами обеими. Фамилию его называть не буду, вряд ли вы ее знаете. У него было божественное тело, хоть ваяй или картины рисуй. Его было приятно любить. Потом он ушел к Ляле, снова вернулся ко мне. Затем опять захотел к ней. А она уже выскочила замуж. Он остался со мной. Пил. Потом умер. Через год овдовела и Ляля.
— Но ведь вы же дружите! — поразилась Маша.
— И что? С возрастом стираются все грани, кроме одной — желания жить и видеть еще знакомые лица. У нас никого нет, кроме друг друга. Ляля болтушка, но это от страха. Она очень боится одиночества. А я сроднилась с ним.
Маша вспомнила слова подруги: «пока ты к своему одиночеству не привыкла» — и подумала, что это, наверно, правда. Что одиночество, подобно океанской воде в потопленном корабле, медленно заполняет человека и погружает его в тихое созерцание.
— Кроме того, с кем еще нам вспомнить время, когда «все было по-другому, и трава была зеленее»? — подмигнула Римма Маше. — Лялю хлебом не корми, дай повспоминать. И всем им тоже, — она кивнула на окно, где еще гуляли отдыхающие. — Все это глупости. Оптический обман памяти. Все было так же, как сейчас, может, еще тяжелее, только мы были молоды.
— Я пойду, Римма Викторовна, — Маша стояла в дверях с ворохом постельного белья. — Ужин начинается. Люди в столовую идут.
— Римусик! — влетела в комнату Ляля. — А ты так и просидела одна? Ну и зря! Воздух — нектар! Вечер — сказка! Я голодная как зверь! А, это вы? — бросила она Маше. — Не знаете, что сегодня на ужин? Римусик, ты не представляешь, мне сказали, что неподалеку ярмарка кожаных изделий. И дешево. Настоящая кожа! Местные кустари такие узоры создают. Рыжая из оперетты барсетку купила, хвасталась! Прелесть! Поедем завтра, ну, Римочка, умоляю!
Она умоляюще сложила губы, и морщинки над верхней губой стали отчетливее.
— Обезьянка ты прыгучая. Ладно, поедем, — Римма махнула рукой.
— Я тебя обожаю! Красавица моя! Сейчас руки вымою, наведу марафет и на ужин! — Ляля выпорхнула из комнаты.
— Идите, — Римма посмотрела на Машу. — А лучше — бегите отсюда. Нянечкой в детский сад, медсестрой, почтальоном, библиотекарем. Куда-нибудь. Но бегите. Иначе и вы получите свою комнату № 8 с видом на горы. Бесконечность, упирающаяся в стену.
Она резко встала и вышла в коридор. Через секунду к ней присоединилась реактивная Ляля. Из столовой доносились стуки ножей и вилок, смех, разговоры. За окном чернела ночь.
Две старые актрисы
В буфете станционном,
Отставив мизинчики,
Пьют чай с лимоном.
Пьют чай с лимоном,
С пирожным миндальным
И вслед поездам глядят
Ближним и дальним.Реклама
А поезда уходят,
Уходят, как время,
А поезда уходят,
Окнами сверкая.
Две старые актрисы
Вглядываются в темень.
— Который час? — спрашивает первая.
— Уже поздно! — отвечает вторая.
(Лев Озеров «Две старые актрисы»)
— Нет, я все-таки не понимаю, зачем ты уходишь? — негодовала Софья Ивановна после отъезда отдыхающих. — Чем тебе здесь не понравилось? Тихо, спокойно, красиво, свежий воздух. Ну, а то, что дожди, так это всего лишь два месяца. С декабря опять людей навалом. Что случилось-то, объясни толком! Обидел кто? Ты чего молчишь? — переводила она взгляд на растерянную повариху.
— А я откуда знаю? — огрызалась та. — Что вы ко мне пристали? У нее и спрашивайте!
— Да ничего не случилось, — уговаривала Маша. — Просто к
— Ой, девка, темнишь что-то! Ну, ладно, не хочешь — не говори. Давай обходную, подпишу. Да что же это такое? — заводилась кастелянша по-новой. — Не везет мне со сменщицами, хоть убей. Кто замуж сразу выскочит, кто в декрет, кто бюллетенит все время, то теперь мама. Как заколдовали это место, ей-Богу.
— Спасибо вам, Софья Ивановна! И вам спасибо! — Маша поклонилась поварихе. — Я напишу вам. И позвоню!
— Да иди ты… осторожно! — в сердцах плюнула кастелянша.
— Странная ты все-таки, — вздохнула подруга, провожая Машу на вокзале. — Ну, уехала бы сразу, если собиралась. Или сказала мне заранее, что не будешь работать, я бы не хлопотала. А так не очень хорошо получается. Мне теперь перед директором неловко. А честно скажи, — она дышала духами в воротник Машиного пальто, — нашла себе кого-то? К нему едешь? Ну, я же только рада буду!
— К маме! — улыбнулась Маша. — Спасибо тебе.
— Ну, не хочешь — не надо! До свидания! Звони хотя бы. Пиши. И маме привет! — последние слова были сказаны с иронией.
Поезд набирал ход, оставляя позади перрон, замелькали привокзальные огни. И вот уже погасли горы, съеденные туманом. Накрапывал дождь, и Маше стало зябко. Она натянула одеяло до подбородка, попыталась уснуть, но почему-то отчетливо представилось лицо златобровой Риммы, неуемная Ляля, дама в клоше, тоскливые глаза артистов. Вспомнился Анзор с его сладкой улыбкой, учеба в техникуме, зубрежка, частные подработки.
Маше захотелось, чтобы мама как в детстве укрыла ее одеялом, подоткнула со всех сторон. И она радовалась, что завтра утром увидит маму и что жизнь ее переменится к лучшему. Непременно переменится. Она верила в это.
Поезд мчался в мглистый рассвет. Маша спала крепко, чуть покачиваясь на полке в такт движению вагона, и свет станционных огней косо падал на ее лицо.