Филемон и Бавкида. Где живёт тихое счастье?

Они выходили из дома всегда вдвоём. Он — высокий, худощавый, серебристо-седой. В неизменном пепельном костюме весной и летом, в сером пальто, побелевшим на швах — зимой.

Она — маленькая, худенькая, суетливая. С подстриженными в кружок густыми седыми волосами и детской чёлочкой над карими, всегда удивлёнными глазами. В сером платье-халате летом, чёрном пальто с порыжевшим воротником — зимой. Кто-то из соседей метко окрестил их Пат и Паташон (1). Прозвище это, остроумное и жестокое одновременно, пристало к ним навсегда. Впрочем, они вряд ли догадывались о нём, существуя в каком-то своём мире, соприкасавшемся с внешним, но словно стеклянный перевёрнутый колокол защищавшем от него.

Повинуясь даже не женскому, а какому-то кошачьему любопытству, я часто наблюдала за ними, идя на работу по утрам, или скашивая взгляд на их маленький деревянный балкон, серый от времени и увитый с одного краю серо-зелёным диким виноградом. В другом углу балкона стоял деревянный шкаф, в котором, видно, хранили когда-то домашние заготовки, а сейчас — пустые банки. В пору своей молодости шкаф был ярко-голубым, но сейчас тоже стал мышиного цвета. Бакинское солнце, яростное и всепроникающее, не меркло, а словно стушёвывалось в этой симфонии серого.

Как-то я осмелилась спросить у свекрови о них:

— А я знаю?! — пожала плечами она. — Вроде как, она — его вторая жена. Взрослые его дети не приняли её, посчитали — матери ихней изменил, и перестали с ним знаться. Это её однокомнатная квартира, она до него замужем не была. Он всё детям оставил, переехал к ней. Дети не приезжают. Ну, живут как-то, пенсия, конечно, копеечная, а где раньше работали — не говорят, скрытые больно! (свекровь так и говорила — «скрытые», без «н»). А чего нос задирать-то, — заводилась она, — все среди людей живём, поговорили бы по-людски, по-соседски, так нет, всё только сами с собой, фанаберничают! Да и ладно, мне-то что, так уважительные, здороваются, но смешно с них — чистые Пат и Паташон!

Так шёл день за днём, Пат и Паташон продолжали существовать, окружённые и защищённые своим колоколом, и веяло от их фигур, так комично смотревшихся рядом, какой-то трогательностью и… стойкостью. Эти двое были наособь: они ходили по земле, но будто парили над ней. Он — шагавший широко и размашисто, она — семенившая рядом, были как посланцы другого мира — непонятного, но притягательного, словно звук флейты среди трубного звона.

Был зимний день, 10 декабря 2002 года. Баку завалило снегом.

О, это непростые слова для любого бакинца! Они наделены страшно-волшебной силой! Кто-то боится снега как огня, потому что город не приспособлен к зиме, или, как говорят старожилы: «Баку снег не подходит». Это всё же летний город. Нам нипочём 50-градусная жара, но +2 для нас — уже трескучий мороз. Особенно при ветре. Он проникает под одежду, он высвистывает, воет, хохочет, вцепляется ледяными руками в горло, вбивает вашу голову в плечи, и вы бежите, поскальзываясь, падая, к автобусу, к метро, скорей домой, к горячему супу и чаю! Снегу радуется ребятня. Это их праздник. Их волшебство и раздолье! Когда ещё выпадет возможность наиграться в снежки и слепить снежную бабу! Снег — как счастье, искристое и тающее, но памятное надолго.

Но этот снежный день был особенным. Уже клонились под белыми шапками верхушки сосен в парках, уже с глухим треском ломались и падали один за другим кипарисы и туи, распространяя холодный смолистый дух, уже скамейки и машины напоминали авангардные скульптуры, а снег всё валил. И фонари, неизвестно для чего зажжённые средь бела дня, казались дымно-призрачными кораблями.

С работы нас отпустили пораньше. Я вспомнила, что свекровь поручила мне купить продукты в бакалее, и на пути домой зашла в магазин. В нём кипела жизнь и покупатели дружно обсуждали снегопад. Быстро сделав покупки, я вышла.

Чуть поодаль от магазина стояла маленькая фигурка в чёрном пальто с порыжевшим воротником. Паташон!

Стояла, видно, не один час, потому что снег полностью покрыл её голубой с золотой нитью головной платок. В руках она держала что-то.

Я подошла к ней. Этим «что-то» оказалась нарисованная на обложке 96-листовой тетради картина. Зимний пейзаж с горящими фонарями. Обложка была обрезана очень аккуратно и служила картине одновременно и рамкой. Акварельные краски были очень свежими, недавно просохшими.

Я залюбовалась. Красота этого снежного, необычного для Баку дня была передана наивно и нежно. «Как звук флейты среди трубного звона», — подумалось мне.

— Она стоит два «мамедэмина"(2), — раздался тихий, но ясный голос.

«Две буханки хлеба», — мгновенно поняла я, и сердце моё сжалось.

— Мне очень понравилось, — решительно произнесла я. — В Баку снег бывает редко, я хочу оставить себе на память. Два мамедэмина — слишком мало за такой труд. Я дам ширван.(3)

Два удивленных карих колодца взглянули на меня.

— Вам правда понравилось? — голос прозвучал ещё тише. — Спасибо.

— Конечно! — Я почти выдернула из её ручек обложку. Она показалась мне ледяной.

Паташон не спеша всунула ручки в карманы пальто. Потом добавила совсем тихо:

— Вы ведь, кажется, наша соседка? Не обидитесь, если я попрошу вас об одной вещи?

— Да, конечно! Надо купить что-нибудь?

— Нет. Мне так неловко, но, пожалуйста, если можно, пройдите к выходу метро на другой стороне улицы. Там стоит мой муж. Вы ведь его знаете, высокий такой. Это он нарисовал эту картину. У него в руках точно такая же. Дайте этот ширван ему и похвалите так же, как хвалили мне. Пожалуйста, если вам не трудно. Только не говорите, что видели меня. А эту оставьте себе просто так. Пожалуйста. Но говорите громче, он плохо слышит.

Я побежала к противоположному выходу метро. Высокая фигура Пата в сером пальто стояла неподвижно и почти сливалась с молочной мглистостью этого дня. Руки без перчаток сжимали такую же картину на тетрадной обложке.

— Один мамедэмин, — прошелестел бесцветный, даже какой-то серый голос. Он не узнал меня. Да и знал ли?..

Я повторила те же слова похвалы и предложила за картину два ширвана!

— Нет, это очень много, — слабо, но быстро заговорил Пат. — Одного достаточно. Спасибо вам. Я вас прошу, пожалуйста, там у другого выхода метро стоит пожилая женщина в чёрном пальто и голубом платке. У неё в руках точно такая же картина. Отдайте, пожалуйста, деньги ей и скажите те же слова, что вы мне говорили. Ей будет приятно. Пожалуйста.

Кивнув, я взяла картину и перебежала улицу. Паташон стояла на прежнем месте и издалека походила на маленького зверька, припорошенного снегом. Насилу удалось запихать ей в карман два ширвана. Больше у меня не было, да и взяли бы они?..

— Мне надо ещё в аптеку, — пробормотала я. — Всего вам доброго.

Ни в какую аптеку мне, конечно, не надо было. Но за стеклянной дверью её я увидела, как дорогу не спеша перешёл высокий человек в сером. Он подошёл к небольшой фигурке в чёрном пальто с порыжевшим воротником и голубым платком на голове. Она проворно взяла его под руку, они зашагали к дому и скоро почти растворились в снежном дне. Только платок все ещё выделялся на белом фоне крохотным голубым пятном, но вскоре и оно исчезло за поворотом.

Подари мне платок,
Голубой лоскуток.
По краям голубым
Золотой завиток.

К середине следующего дня распогодилось, снег превратился в грязную кашу, и наша родная серая бакинская зима вступила в свои права. Картинки я положила в папку и вскоре забыла о них. Жизнь покатилась стремительная, обыденная, рутинная в тесной роевой связи со всеми проблемами и радостями родственников и знакомых. И за всеми этими бесконечными днями рождений, обручениями, свадьбами, родинами-крестинами, болезнями, похоронами Пат и Паташон совсем отступили в памяти. Не до них было, да и не встречала я их после того дня.

Увидела я их только в августе следующего года на балконе. Виноградная лоза заплела угол нашей лоджии, и я могла беспрепятственно наблюдать за ними. Они собирались завтракать: на откидном столике были разложены хлеб, масло, сыр и инжирный джем в пиале.

Пат, по-прежнему серо-стальной с зачёсанными назад пепельно-седыми волосами, чёткими отточенными движениями нарезал хлеб и принялся намазывать его маслом. Сделав бутерброд, он положил его на тарелку жены и стал сооружать себе такой же. В это время появилась она с небольшим чайником в руках. Налив чаю, она протянула чашку ему и придвинула розетку с джемом. Потом налила себе и села напротив. В неизменном сером платье-халате и голубом с золотой нитью платком на плечах. По утрам в конце августа уже свежо.

После завтрака они так же молча сели рядом и стали смотреть вниз на улицу. Набежал лёгкий ветер, она поправила ему воротник пиджака и осторожно положила руку на спину. Одновременно то же самое, почти бессознательно, повинуясь одной только давней привычке или… любви, сделал он: положил руку поверх её платка, приобняв.

Не в сундук положу,
На груди завяжу,
И что ты подарил,
Никому не скажу.

«Чистые Пат и Паташон!» — подумала я словами свекрови и усмехнулась.

«Филемон и Бавкида» (4), — отозвалось во мне тихим голосом флейты среди трубного звона. Символ супружеской любви и верности. Одно сердце на двоих. Неужели наяву бывает так?! Тихое счастье, так вот ты, оказывается, какое?!

Реклама

Ветер стал усиливаться, они ушли с балкона. Зашла в комнату и я. Становилось зябко и как-то тревожно. Мгновенно и отчётливо промелькнула мысль, что я больше их никогда не увижу, потому что такие моменты не повторяются, и они должны быть неповторимы, что невольная сопричастность чужому трепетному счастью сродни чему-то запретному. Будто сорвала волшебный цветочек аленький и за это непременно придется платить душой, нервами, страстями, слезами. Даже если сорвала нечаянно.

Так и случилось. Следующий год разметал нас жестоко, болезненно. Затерялись реликвии. И «Зимний пейзаж с фонарями» упал в небытие. Быстра Гераклитова река — не войдёшь в неё дважды. Но видно, прошита жизнь моя судьбой на

особь, и всё равно дышу и пишу поперёк линованной бумаги. И если спросили бы: «А сейчас подсмотрела бы, наблюдала бы за чужим счастьем трепетным, тихим?» И, сжав сердце, я бы сказала: «Наверно! Ведь только так можно идти по единственной своей, любимой до боли, невыразимо прекрасной дороге, называемой творчеством. Ведь я — сочинитель, «человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат у живого цветка!» (5)