Новая душа, как новая одежда, может оказаться тесной, новая ткань оцарапает привычный мир моей жизни. Я скину её, вернусь в тепло и ласкающий сумрак моей родности, — тебе не понять этого, Ночь, темная Нюкта, ведь у тебя нет любимых, нет привязанностей, ты бессмертна, бесконечна и одинока! Но ты уже отравила меня, и долгим тоскующим взглядом я буду провожать твой ненужный подарок — новую душу".
Искусствовед Вячеслав Навроцкий удовлетворённо откинулся в кресле. Уже давно он подступался к написанию статьи о Врубеле. Но, чёрт его знает почему, мистический художник с мятущейся душой не давался ему. Клочки исписанной бумаги валялись на полу, на столе, скомканные, разодранные, жалкие, всё выходило мёртвым и серым, и из всех углов уютного кабинета учёному чудился насмешливый взгляд художника.
«Что?! Не выходит? — будто шептал он свистяще-злорадно, и светлые с сумасшедшинкой глаза прожигали Навроцкого насквозь. — Это тебе, брат, не о Левитане или Герасимове писать, журча, словесами плести: „Ах, певец неярких небес, создатель акварельной музыки, ах, милый, добрый мир сиреневого сада и мокрой террасы“. Ты попробуй обо мне написать. Не даюсь? Банально, вульгарно выходит? То-то же! Для того, чтобы обо мне написать, надо Демона впустить в душу, изумруды вместо глаз поставить, чтобы весь мир заиграл холодными кристаллами. Тогда — может быть, может быть…»
— Что? — утомлённо и беззвучно спрашивал учёный. Но художник лишь рассыпался дробным тоненьким смехом, и кончики щегольских усов подрагивали в такт.
И вот сейчас натасканным, каким-то собачьим чутьём профессионала Навроцкий почувствовал — начало найдено! Впервые врубелевские глаза с портрета смотрели не насмешливо, а снисходительно-заинтересованно.
Что ещё? Как лепить образ? Изначальная ранимость души, Академия Художеств, Киев, Рим, «Девочка на фоне персидского ковра», эскизы к театральным декорациям, несчастная любовь, иконы, «Царевна-лебедь», «Сирень», женитьба, рождение больного сына и его скорая смерть, сумасшествие. Слепота. Речь Блока над могилой. Врубель — вестник иных миров. И Демон, Демон, Демон, поглотивший душу. Демон летящий, Демон сидящий, Демон поверженный. Демон через всю жизнь. Сиреневые кристаллы вместо цветов, будто сизый, зыбкий дым над его именем.
— Не то, близко, но не то! — звенел визгливый врубелевский голосок внутри него. — Ищи, ищи! Успокой Демона!
«Я вознесу тебя над бездной,
Её бездонностью дразня,
Твой будет ужас бесполезный
Лишь вдохновеньем для меня…
…вспоминал Навроцкий блоковского „Демона“ и вопросительно вглядывался в портрет Врубеля. — Статья получится удачной, если вставить это стихотворение».
— Нет!!! — тоненький голосок отметал все предположения. — Это стихотворение замечательное, но оно только сообщит Демону силу. Оно о нём, какой он есть, в своей красоте и мощи. Прекрасный. И губящий себя и других. Успокой его. Нужно другое! Ищи!
— Всё, хватит! Пора спать! — рассердился Навроцкий. — Не получается и не получается! Так и сойти с ума недолго! Вот уж точно, сумасшествие заразительно! Завтра напишу нормальную искусствоведческую статью о творчестве Врубеля, научную, без литературных изысков.
— Так и знал! — раздался спокойно-презрительный голосок. — Жидковат ты, Навроцкий, для меня. Ты системен, а потому ограничен. Начал хорошо, да сдулся. Тех миров, что я вижу, тебе не увидеть!
— Ну и ладно! — проворчал Навроцкий. — Нужны больно твои миры, неврастеник несчастный!
— Хи-хи! — рассмеялся Врубель. — Не поймал, не поймал, не поймал!..
Навроцкий спал беспокойно. Сиреневым, бирюзовым, мглистым огнём дымилась сирень, ирисы, астры и гиацинты. Врубель любил эту магию синего цвета. Изломами горных пород сверкали кристаллы, и каменные облака висели за спиной задумчивого Демона, юного, полного сил, отринутого миром и Домом. Где дом твой, Демон, твой вечный Дом, против которого ты восстал?! По нему ты тоскуешь и в него никогда не вернёшься! Кто вспомнит о тебе, мальчик-Демон с откинутыми назад волосами вместо крыльев?.. Среди каменных цветов так холодно…
Сон ткался рвано. Вначале Навроцкий не видел ничего, кроме нагромождения синих сверкающих глыб. Потом будто сквозь волны неведомого океана до него донёсся вкрадчивый печальный голос:
Я ехала домой, душа была полна
Каким-то для неё неясным новым счастьем.
Казалось мне, что все с таким участьем,
С такою ласкою смотрели на меня.
Демон дрогнул, подался вперёд, внимая, вслушиваясь:
Раскинув розовый вуаль,
Красавица заря лениво просыпалась,
И ласточка, стремясь куда-то в даль,
В прозрачном воздухе купалась.
Демон сжался, склонил голову и по тёмному лицу его скатилась слеза. Горячей земной плоти его было тоскливо в надмирных сферах. Но жаждущий дух теснили границы земли. С фанатической решимостью он мчался куда-то. С исступлённой нежностью приникал к царице Тамаре. Мечта теряла святость, но открывала новые блаженные миры. Он, вечно алчущий, не дорожащий созданным, а лишь недоступным, неуловимым, он, бессмертный Дух Изгнанья, плакал над земным, смертным, милым…
Я ехала домой, я думала о Вас,
Тревожно мысль моя и путалась, и рвалась.
Дремота сладкая моих коснулась глаз.
О, если б никогда я вновь не просыпалась…
Навроцкий резко сел в кровати. Наваждение сияло, звало, окрыляло. Он быстро стал записывать. Неровные строчки побежали по бумаге. Скорей! Пока не исчез животворный дух поэзии, пока неистовый, ещё не поверженный Демон держал его за руку.
Боже, сколько грязи, сколько помарок! Неважно! Зато под каждой строкой струится живая кровь. «Розовый вуаль» утра скользнул по исписанным страницам.
Навроцкий криво усмехнулся. «Это сделано хорошо», — шепнул он сам себе и взглянул в зеркало.
Оттуда на него смотрел всклокоченный человек с отросшей щетиной и тёмными кругами под глазами. «Как есть — Демон», — подумал Навроцкий.
— Чем закончишь? — услышал он внутри себя знакомый тоненький голосок Врубеля. Голос был неожиданно тёплым, без ёрничанья.
Учёный взглянул на портрет художника, чуть подумал и уверенно написал:
В томленьи твоем исступленном
Тоска небывалой весны
— Как теперь? — спросил он чуть слышно.
Врубель едва заметно кивнул головой. Угасало роскошное оперение Демона. И лиловая ночь медленно растворялась в золотой солнечной мозаике…