Художница любила эти рассветные часы последних дней февраля и начала марта. Она вспомнила слова своего педагога в художественной академии, чудаковатого, вечно прихорашивающегося старика, влюбленного в творчество Левитана: «Если вы хотите научиться рисовать — изучайте книги по рисованию и слушайте лекции, а если хотите научиться писать — вбирайте в себя мартовские утра. Пейте их как вино, смакуйте, вдыхайте каждой клеточкой, запоминайте каждую черточку, мельчайший переход цвета. И вникните, вникните в их воздушность, жемчужность, невесомость, ибо они неповторимы. Не-пов-то-ри-мы!!! Запомните это! Кто постигнет чудо мартовского утра, тот будет писать все. И да осенит вас легкая кисть Левитана!»
Старик-профессор любил выражаться возвышенно и туманно, и студенты посмеивались над ним и называли «Левитанистый наш». Но художница запомнила этот завет, и он не обманул ее. Она встречала его в разных городах и весях, но неизменным в это время оставались подъем в пять утра и «Песня жаворонка» Чайковского — старая запись на диске.
Каждый март раскрывался по-особенному. Иногда светло-серый свет разбавляли тончайшие ноты зеленого, в другой раз — розового, сиреневого, янтарно-желтого. Но эти цвета были робкими, словно божественный художник сомневался, не утяжелят ли они его любимый нежно-серый, не нарушат ли его акварельную хрупкость.
Поэтому сегодня, выйдя на террасу, она ахнула. Никогда еще так властно, даже нахально, не вторгалась в женственную симфонию серого яркая небесная бирюза, и маленькие дрозды, словно сговорясь, устремили в нее свою ликующую трель.
Художница машинально потрогала бирюзовые бусы на шее. С ними она не расставалась, ей привез их будущий муж из командировки в Шираз и утверждал (по словам торговца!), что это знаменитая персепольская бирюза из древнего великого города, разрушенного Александром Македонским.
В то, что бирюза чудом выжила после похода Александра, верилось с трудом, но все же в словах «персепольская бирюза» было что-то магическое. Художница прикасалась к прохладной лазури с бронзовыми прожилками, и ей казалось, что это окаменевший отблеск знаменитого пожара Персеполя, устроенного Таис Афинской.
«Бирюза — камень и цвет счастья, — вспомнилось ей давно прочитанное. — Она приносит счастье в любви и предохраняет от падения с коня».
Художница усмехнулась. На коня ей садиться не приходилось, а счастье в любви состоялось, но было совсем недолгим. Да и может ли искристое счастье быть долгим? Муж был альпинистом, самозабвенно любил горы — они притягивали его своей разноликостью; морем он восхищался, но считал его однообразным, а горы были страстью. И песня «Лучше гор могут быть только горы» будто была написана для него. Снова и снова штурмовал он бирюзовые вершины и однажды шагнул в бирюзовую синь чужих глаз, потому что «лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал».
На память о нем остался маленький дом с террасой, увитой синим вьюнком и цветком со смешным названием «сердечко Жаннеты», бирюзовые бусы и несколько фотографий мужа в свитере, с трубкой и бородой а-ля Хемингуэй.
Несколько заполошных романов после мужа принесли ей яркое, мимолетное счастье. В каждом живом существе, если оно чувствует любовь и заботу о нем, возникает нечто, чего оно не сознает, но что хоть на мгновение осеняет его душу, и на языке людей называется признательностью. И она думала о своей жизни с тихой нежностью, с той изысканной, деликатной благодарностью, которая отличает искренние светлые чувства. Не столь важно, кто или что оставляет зарубки на твоем сердце, главное, чтобы его собственный отзвук был чистым и верным.
Художница наугад взяла с полки книгу. Она знала, что это за книга, помнила ее почти наизусть и знала, что раскроется именно эта страница:
«Зачем я жил? Для какой цели я родился… А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила я вышел тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлении, лучший цвет жизни».
Еще с детских лет пронзили ее эти строки. И молодой поэт с сумрачным взглядом словно предопределил ей судьбу, и если бы можно было вернуться сейчас в те зыбкие бессмертные, юные года, то только затем, чтобы угадать свое назначение. А может, оно в том, чтобы встречать на холодной террасе мартовские рассветы и верить, что увидишь среди них самый неповторимый, и тогда написать красками свой маленький шедевр, написать непременно, хоть когда-нибудь!.. Кто знает?..
А небесная лазурь разгоралась все ярче, властно прорезала, раздвигала серое утро, и вот уже первые лучи вспыхнули на оконном стекле, брызнули на стены, на поникшие листья «сердечка Жаннеты», скользнули по чуть привядшим, но все еще ярким губам художницы. Она улыбнулась и пододвинула к себе мольберт, краски и кисти.
…Новая картина была названа «Март. Бирюза».