Три гигантских, уже родных тополя — то ли с Плющихи, то ли ещё откуда. Но скорее — из моего далёкого, нескладного детства, когда деревья были большими, а мир — ещё добрым.
Два года я ходил на работу и всякий раз внутренне радовался, почти пел, разом сгоняя тоску от предстоящей офисной рутины и зелёной тоски, невольно ускоряя шаг, когда издали видел эти три огромных, по немалой человеческой жизни, а то и нескольким поколениям на каждого, знакомых тополя.
Они, эти три исполина, словно на минуту, что я к ним приближался и проходил рядом, приглашали меня в моё далекое и уже почти забытое детство. Мерный шелест их трепетных, матово-зелёных листьев с высоким шумом в густых кронах, когда у самой земли тихо и безветренно, а там наверху свистит злой ветер и бушуют какие-то неведомые страсти, колыбельное, убаюкивающее покачивание к небу поднятых, как в молитве ветвей-рук, пронзительный крик ворон и галок на их ветвях, нежно и призывно звали, приглашали меня туда, где я не был уже лет тридцать, а казалось, и никогда. В моё детство.
Тогда, всего течение каких-то трех-пяти минут, что я приближался к ним, издали вглядываясь в их кряжистые абрисы, моё со временем уже очерствелое и холодное сердце враз согревалось, оттаивало и напоминало мне, что и я человек, и я был маленьким, и что на земле, оказывается, есть ещё что-то, а не только вечная работа и гонка за успехом.
В течение этих трех-пяти минут в моей давно давшей течь памяти, словно затонувшие лодки и корабли, один за одним всплывали далёкие и тёплые воспоминания о детстве: я видел ту самую тополиную аллею у нашего дома, тогда, когда вся семья ещё была вместе, дед ещё жив, а бабушка, суетливая и счастливая, по субботам готовила огромную кастрюлю украинского борща. Иногда по воскресеньям мы все вместе ходили гулять под балконами четырехэтажных «хрущовок», проходили словно сквозь солдатский строй построенных на парад стройных часовых, заходили в «Кулинарию» с большими и толстыми витринными стеклами во весь этаж, где мне, шестилетнему и мучимому жаждой пацану, обязательно наливали большой гранёный стакан томатного сока из большого, трехлитрового «баллона». Я алюминиевой чайной ложкой смело и щедро додавал в стакан с густой тёмно-алой массой каменной грязно-серой соли, взбалтывал содержимое до легкого водоворота, уже привычным движением кисти откладывал ложку в сторону и, улыбаясь попеременно то деду, то бабушке, счастливо и жадно выпивал содержимое стакана.
Мы делали круг, миновали старинное, ещё в лепке соцреализма, здание вокзала, с которого я потом уезжал раз сто и возвращался не меньше, заходили на колхозный рынок, покупали то да сё, по дороге обязательно встречали пару-тройку добрых знакомых, обменивались с ними приветствиями и пожеланиями здоровья, возвращались, снова проходили сквозь строй тополей-часовых, радостно шелестящих нам листвой на высоком ветру. И так от этого размеренного шелеста становилось тепло и покойно, как потом не будет почти никогда…
Хорошее, далёкое время, которое не вернётся…
А теперь… Теперь их чья-то безжалостная и грубая рука взяла и спилила… Спилила под самый корень. Одноминутно, решительно и со знанием дела.
Я шел и с внутренней жалостью и едва скрываемой ненавистью наблюдал за тем, как со знанием своего убийственного дела, опытно и профессионально, безжалостно и бессмысленно рабочая бригада из пяти-шести человек с хищническим и одновременно равнодушным оскалом на простых крестьянских лицах так же равнодушно разрезала на ровные куски тела моих старых друзей, почти родственников. Разрезала и мою жизнь, моё прошлое, моё лучшее, что ещё теплилось где-то там, глубоко.
Тогда, проходя мимо, я всего лишь смачно и с выражением плюнул в сторону двуногих, резавших мою братию на куски. Вложив своё искреннее чувство, своё презрение к ним. Те только вяло посмотрели мне вослед, наверняка ни о чём не догадавшись. И лишь лениво пожали плечами, обронив какое вялое «*лять» или что там у них в душе. Я пошёл дальше, на вечную работу. Рабочие распилили трупы тополей и пошли на обед, под дешёвый портвешок…
Теперь, когда я каждое утро следую по своему маршруту, мне уже издали не машут руками-ветвями древние и такие родные тополя. На их месте красуется новая парковка, мест на сто, а может, и на все двести. Нужное дело.
Из блестящих машин в такт моим шагам выходят счастливые и успешные мужчины и женщины. Счастливо смеются дети. Флиртуют юноши с девушками. И никто не знает, что ещё месяц тому здесь была другая жизнь, другая история, другой смысл…