Кабинет физики как нельзя лучше подходил его облику. В нем все было монументально. Огромный, темный от полуспущенных штор, с большой кафедрой, с высоким потолком — он напоминал средневековый готический собор. Потемневшие таблицы физических величин и портреты физиков усиливали впечатление. Физики все как на подбор были угрюмые, бородатые и суровые. Лишь портреты Марии Кюри-Склодовской, Эйнштейна и Льва Ландау разбавляли средневековую торжественность этого царства физики. Пышные облака их волос придавали ему налет неуловимой праздничности.
Сходство с готическим собором усиливала и акустика. Наши звонкие голоса отскакивали от стен и падали камнями в темное бездонье кабинета. И особая прохлада окутывала разгоряченные после физкультуры юные тела, высыхал смех на губах, и мы чинно рассаживались за парты. Они тоже были потемневшими от времени.
Ровно через две минуты после звонка Григорий Алексеевич входил в класс. Лицом — словно брат-близнец телеведущего Юрия Сенкевича, он не обладал ни улыбчивостью того, ни умением расположить к себе собеседника. Григорий Алексеевич был лордом, застегнутым на все пуговицы, внутри и снаружи.
Уроки он строил по своему собственному принципу. Никаких разделений на опрос учащихся по предыдущей теме и объяснение нового материала не было. Григорий Алексеевич или неделями напролет диктовал нам лекции, мерно прохаживаясь между рядами, или по нескольку раз подряд устраивал фронтальные опросы. И тогда пощады не жди! Прямой, высокий, с набрякшими веками и чуть трясущимися руками, он восседал за кафедрой и бесцветным, лишенным всяческих модуляций голосом вызывал к доске очередного страдальца.
Конечно, такими были не все. Многие из нас прилично знали физику. Но я не была в их счастливом числе. Мои дорогие родители-физики, отчаявшись вложить в мою голову хоть крупицу понимания завораживающих словосочетаний: «правило буравчика», «закон гидростатики», «закон Бернулли» и тому подобное, просто принялись решать мне школьные задачки. Я их аккуратно переписывала и предъявляла Григорию Алексеевичу как свидетельство не окончательной моей тупости в физике.
Григорий Алексеевич рисовал мне «четверки» и посматривал на меня иронично! Кому как не ему было знать, что в учебниках по физике я больше заглядывалась на портрет физика Сади Карно, потому что он, в отличие от своих коллег, был красив и еще не успел обзавестись академической бородой. Сами же труды Карно по физике интересовали меня куда меньше!
Точно так же моей настольной книгой с двенадцати лет была книга Евы Кюри о своей матери. Но и в ней меня больше привлекали не работы супругов Кюри по открытию радия и полония, а личность самих ученых. В законе Архимеда меня больше интересовала ванна, в которую изнемогающий от жары грек решил бултыхнуться; в законе Ньютона — сорт яблока, которое свалилось ему голову, его сочность, вкус, цвет. Все, что хоть капелькой могло вызвать ассоциации, выпускало джинна моего воображения из бутылки. Оно цвело и распахивало радужные миры предо мною. Григорий Алексеевич в эти минуты не мешал мне. С точностью метронома падали звуки бесцветного голоса, и это была единственная хрупкая связь с реальным миром!
Понятно, что такая восхитительная беспечность не могла длиться вечно. Результатом моего триумфального позора явилась злополучная единственная тройка в аттестате по физике. На фоне сияющих пятерок и четверок тройка эта ехидно скалила зубы моим родителям. Мне на нее, в общем-то, было начихать; я знала, что свяжу свою жизнь с филологией. Но вот родители… В особенности мама грустно смотрела на аттестат и приговаривала: «Хоть бы по какому-нибудь другому предмету она была!»
А «тройка» получилась совершенно внезапно и неожиданно. Так же как появляется неожиданно все, что остается навечно. До сих пор не знаю, какой злой чертик дернул незабвенного Григория Алексеевича вызвать меня к доске, когда на урок пришла комиссия с проверкой.
До сих пор ясно помню этот день — 8 апреля 1986 года. Готический храм кабинета физики был суров и торжественен больше обыкновенного. И вот комиссия расселась на задних партах; я в полной уверенности, что к доске вызовут сильнейших, приготовилась изобразить предельное внимание примерной ученицы. Благость и жертвенное рвение науке изобразилось на моем лице! Еще минута, и… я снова воспарю в сладостный мир своего воображения!
— Багирова! — надтреснутым голосом вызвал меня Григорий Алексеевич. — К доске!
Я не испугалась — это было позже! — я удивилась настолько, что соседка по парте дернула меня за рукав: иди, мол!
Все еще недоумевающая, я вышла к доске и с интересом посмотрела на нее. В последний раз я стояла возле нее в прошлом году. Больше милосердный Григорий Алексеевич не тревожил ни меня, ни себя.
— Ваша задача № 147. Приступайте! — Григорий Алексеевич медленно повернулся и принялся объяснять действие какого-то механизма.
Я написала условие задачи и застыла в позе угнетенной невинности.
— Ну-с, Багирова, что будем делать? — раздался миролюбивый голос Григория Алексеевича. Он, кажется, понял свою оплошность. Не стоило вызывать слабого ученика при комиссии.
— Очевидно, надо что-то делать! — голос Григория Алексеевича пробудил во мне «храброго зайца», и я обнаглела!
— Несомненно! — саркастично подтвердил учитель. — Так что же надо сделать?
— Здесь надо, надо…
— Не правда ли, вы хотели вывести формулу кинетической энергии?!
— Правда-правда! — радостно закивала я. — Я как раз о ней и думала!
— Я рад, что мы мыслим в одинаковых плоскостях, Багирова! Пишите!
У меня за спиной выросли крылья! Дело в том, что формула кинетической энергии была единственной (!!!) формулой, которую я помнила с шестого класса наизусть. Помню до сих пор: Ek=mv2/2.
Это была неслыханная удача! Радужный ветер воображения не оставил меня и пришел на выручку! Я знала, что он мне поможет!
Ломая и кроша мел, я бодро написала формулу и горделиво застыла возле доски.
— Ха-ха-ха! — раздалось за спиной. Я обернулась. Класс хохотал, а Григорий Алексеевич глядел на меня с выражением глубокой тоски и обреченности. В водянистых глазах его застыла вся скорбь этого мира.
— Багирова! — произнес он трагично. — Я отдаю должное вашей замечательной памяти. Вы так кстати вспомнили формулу, которую мы изучали в шестом классе. Но, надеюсь, вы не забыли, какой раздел физики мы изучаем сейчас, в 10-м классе?
Я молчала, потрясенная! А что, есть несколько разделов физики? Как интересно! И сколько? Смутно стали всплывать названия, будто острова, похожие на сон: оптика, термодинамика, статика… Стоп! А что мы сейчас изучаем?!
— Фотоэффект! Фотоэффект мы сейчас изучаем! — воскликнул Григорий Алексеевич в ответ на мои мысли. — Корпускулярную теорию света! — Это было первое восклицание, которое мы все услышали от него. Водянистые глаза его от бешенства стали ярко-голубыми! Что значило, мне удалось вывести его из привычного индифферентного состояния!
— Да, Багирова, мы сейчас изучаем фотоэффект! Уже месяц! И там совершенно иная формула кинетической энергии! Там нужна постоянная Планка!
Размашистым шагом он подошел к доске и, с силой вдавливая мел, написал несчастную другую формулу.
— Видите!!! Вот это! — он жирно, так что поднялась меловая пыль, подчеркнул одну из латинских букв, — это и есть постоянная Планка! Вы поняли?!
Кто такой Планк? Почему его не нарисовало мне воображение? Как оно смело меня подвести! Впрочем, как не нарисовало?! Это тот дядька, похожий на писателя Ромена Роллана! И он тоже любил музыку. Ну, да, он любил музыку постоянно! Отсюда и постоянная Планка!
— Да! — пролепетала я.
Григорий Алексеевич посмотрел мне в глаза и отправил на место. Назавтра журнал против моей фамилии украсился двумя «двойками» в четверти и на экзамене получилась «тройка». Это не было справедливо. Это было милосердно. По справедливости я заслуживала единицы! Но, возможно, человечество давно бы вымерло, если бы с ним поступали только по справедливости.