Случилось это давно, в начале 1980 года. Мне шел тогда одиннадцатый год. Я была единственным ребенком в семье, первой девочкой на протяжении трех поколений. На меня молились и сдували несуществующие пылинки. Мне это нравилось, но иногда раздражало. Поэтому у меня были все основания желать второго ребенка в семье, желательно брата. Сестра, как потенциальная соперница и очередная дочь Евиного племени, мною не рассматривалась априори. Королевы бывают в единственном числе! И эта королева — естественно я, Лямашенька Первая и Единственная!
Итак, сестра рассматривалась мною как некий ящик Пандоры. Иное дело — брат! Какой-то вассал. Его явление в этот мир милостиво допускалось.
Мои родители тоже мечтали о втором ребенке. После нескольких несчастных случаев мама оказалась в тягости. Чтобы на сей раз все прошло благополучно, ее уговорили лечь в больницу на сохранение. На несколько месяцев.
Это было странное время. Бестолковое, немного тоскливое, но чем-то безумно притягательное. Мы с папой были предоставлены сами себе. Папа с утра цеплял мне в волосы бант, который к концу пятого или шестого урока превращался в печальную тряпочку. Тряпочка висела на моих буйных кудрях и подвигала к деятельности сердобольных учительниц. Как бы то ни было, домой я всегда уходила с туго заплетенными и красиво уложенными косичками.
Потом мы отправлялись с папой — о, какие чудесные авантюры! — в ресторан. Маме почему-то болезненно хотелось котлет по-киевски и грибного супа. Подавалось это в Интуристе в центре города. Мы шли туда; что ели сами, уже не помню, а вот для мамы наполняли судки. И с какой радостью и гордостью я несла эти судки в отделение акушерства и гинекологии роддома им. Крупской на Баилова! Все папины попытки перехватить у меня судки не увенчивались успехом!
В больнице мама познакомилась с женщиной из Тауза — одного из районов Азербайджана. Тары-бары, растобары — что еще делать в больнице двум молодым женщинам?! К выписке они стали близкими приятельницами, и женщина из Тауза — звали ее Флора (в советское время в азербайджанской среде были популярны такие имена) — пригласила маму с семьей погостить несколько дней в районе, в большом доме ее родителей.
Кто был на Кавказе, знает, что кавказское гостеприимство — не пустой звук. Хозяин последнюю рубашку вывернет, а гостя примет по-царски. Принять гостя — это честь хозяина, честь дома. Даже поговорка сложена: «Когда гость приходит в дом, он становится слугой хозяина, но зато когда уходит — поэтом». Слугой — в смысле нельзя отказываться от знаков внимания хозяина, обижать его, не вкусив блюд с его стола.
Приехали мы в Тауз ранним мартовским утром. Папа, мама, брат в проекте, бабушка и я. Утро было нежно-серое, весеннее, и сквозь туман виднелись абрисы зацветающих деревьев. Невозможная, почти мистическая нежность красок. Холодное розовое цветение миндаля. Миндаль цветет раньше всех, еще в феврале, и позже всех дает плоды. Но все же он — первый вестник весны.
Встретили нас изумительно, по всем меркам восточного деревенского гостеприимства. Подчеркиваю это определение — деревенского. Ибо в городе такой подвиг просто невозможен.
Огромный двухэтажный прадедовский дом. Четырнадцать комнат, изукрашенных коврами, паласами, подушками-мутаками, сундуки вместо диванов, тоже устланные коврами. Огромный подвал, где вдоль стен разноцветно мерцали банки со всевозможными закрутками-заготовками. Два гаража, огромный фруктовый сад с загоном для баранов и курятником, флигель для гостей, кладовая, громаденная кухня, где посуду мыли в ванне, а центр занимало несколько печек-буржуек 1927 года выпуска. Но работали они исправно, огонь в них гудел, грея душу и тело.
Жило в этом доме человек тридцать. По-крайней мере, я столько насчитала. Отец, мать — фундаментальные родоначальники огромного клана, женатые сыновья с семьями, неженатые сыновья, незамужние дочери.
По случаю приезда дорогих столичных гостей подтянулись и замужние дочери с семьями и бесконечными детьми, другие близкие и дальние родственники. За завтраком в 9 часов утра в огромной гостевой зале, более смахивающей на бальный зал в каком-то герцогском замке, собралось человек пятьдесят. Было еще рано.
Чтобы читатель имел представление о величине залы, скажу только одно. У одной стены стоял огромный сундук, накрытый ковром и подушками. На нем восседала Мать — несокрушимая и традиционная, как сама Жизнь. Сжатые в кулак, натруженные руки ее были украшены золотыми кольцами и браслетами и спокойно покоились на коленях. Они уже заслужили Отдых.
У противоположной стены стояла громадная кадка с лимонным деревом, обвешанным плодами. Так вот, если стоять у стены с сундуком, дерево казалось чем-то зеленым с желтыми вкраплениями. Если стоять у кадки, то сундук казался продолговатой табуреткой с пестрым сиденьем. Разделял эти два объекта невероятных размеров обеденный стол.
Завтрак был выдержан в лучших традициях деревенского гостеприимства. Все свое — свежайшее. Мед, яйца, свежесбитое масло, молодой сыр, сметана и горячий румяный хлеб и лаваш из тендира. И конечно же, чай — терпкий, свежезаваренный в грушевидных стаканчиках-армудах с золотистыми кружочками лимона с несколькими сортами варений.
После завтрака нам показали наши апартаменты. Две огромные комнаты, с фресками на стенах. Фрески изображали пугливых оленей и девушек с глазами оленей. Где-то на заднем плане был изображен густой лес, в котором опять же проглядывались фигуры оленух и оленят. Оленья тема, очевидно, была близка художнику, поскольку кладовая тоже была расписана ими.
Центр комнат занимали кровати с горой одеял и подушек. В этом доме, видимо, не было ничего маленького. Еду в нем готовили чанами, а овощи солили бочками.
Только мы освоились в наших комнатах и переоделись, нас пригласили к обеду. К обеду подали баклажанную долму — фаршированные молотым мясом баклажаны, перец и помидоры.
Последняя подробность требует пояснения. Это блюдо тоже было особым шиком. Это сейчас в любое время года все можно найти. А тогда любое блюдо было сезонным — баклажаны готовили во время их появления, то есть не раньше июля. Консервировать их на зиму было довольно кропотливым трудом, поэтому приготовление баклажанной долмы в марте из консервированных особым способом баклажан было знаком величайшего уважения к дорогим гостям.
Вечером пиршество по поводу приезда дорогих гостей продолжалось. Снова в гостевой Зале (рука не поднимается написать это слово с маленькой буквы) накрыли стол. Ужин был более легким по сравнению с обедом — огромная сковородка с жареными бараньими потрохами, и кутАбы (особые пирожки из тонко раскатанного теста) с начинкой из зелени с творогом и тыквы с гранатом и луком!
Хозяева позаботились не только о «хлебе», но и «зрелищах». Пригласили местного ашуга с сазом (ашуг — народный певец, саз — струнный инструмент). Меня, по причине слипающихся глаз, отправили в оленью комнату, где под задумчивый олений взгляд со стены и рулады, доносящиеся из гостевой, я и отошла ко сну.
На следующий день празднество продолжалось. Нас познакомили с местными достопримечательностями, отвезли на районную ярмарку, где мама приобрела два рулона фланели на пеленки будущему младенцу. На ткани был узор из бегающих футболистов. Увидев его, бабушка глубокомысленно изрекла: «И пусть только попробует родиться не мальчик!»
Чревоугодие этого дня не уступало в изобилии вчерашнему. И вот вечером мы, изрядно отяжелевшие (мама особенно), сели на поезд, отъезжающий в Баку, увозя неизгладимые впечатления о деревенском радушии и гостеприимстве. Папа и мама восхищались и умилялись, и только бабушка сказала задумчиво: «Это все так, сельские люди душу отдадут для гостя, но… Они такого же и ожидают в ответ». На эти слова тогда никто не обратил внимания…