Для этого в новом городе (новым городом в то время в Ташкенте и у нас в семье называлась местность от Шейхантаура до Паркетского базара) на улице Карла Маркса, напротив кинотеатра «Молодая гвардия», в магазине «Табак», он покупал пустые папиросные гильзы и несколько пачек трубочного табака. Дома табак он мелко резал, а потом специальным приспособлением набивал эти пустые гильзы табаком.
Какое же это было интересное занятие наблюдать за дедом, когда он «делал» себе папиросы, к производству которых я, как не просился, до шести лет не допускался. Первый раз сделать несколько папирос под его присмотром он доверил мне после моей болезни и операции на подбородке.
Я тогда взял специальную металлическую трубку, которая раскрывалась сверху, как бабочка, насыпал туда немного табака и защёлкнул её. На конце трубочки был скос, который вставлялся в гильзу. Я осторожно вставил трубочку в гильзу, взял специальный деревянный шток, вставил его во вторую сторону трубочки и стал изо всей силы толкать табак, находящийся внутри трубки, вперёд, чтобы он вошёл в гильзу.
Дед внимательно наблюдал за моими потугами и вначале ничего не говорил, лишь в конце заметил:
— Молодец, хорошо получается, только не спеши.
Наконец весь табак под действием штока выдавился в гильзу и я осторожно вытащил пустую трубочку наружу. Дед взял «плод моего труда» в руки, внимательно посмотрел, потом улыбнулся, довольно хмыкул и, вставив папиросу в специальную машинку, обрезал кончик папиросы, из которой торчал табак. Потом показал мне: папироса получилась такой же, как у него, чему я был несказанно рад.
С того дня изготовление папирос стало моим любимым занятием, особенно в длинные зимние вечера.
С папиросами и табаком была связана ещё одна история, имевшая место уже в 1954 году, через год после смерти Сталина. Осенью этого года деду неожиданно пришла посылка из Армении, из города под названием Берд.
Все в нашей семье очень удивились этой посылке, все, кроме деда. Получив извещение о посылке, мы вместе с ним сходили на почту и получили там ящик, обшитый материей, с нашим адресом, написанным корявыми буквами на русском языке.
Пока несли посылку домой, я просто сгорал от нетерпения, представляя себе, что там находятся какие-нибудь сладости, как было в посылке у матери Валерки Арефьева, которую прислала ей её мать из Куйбышева.
Мы пришли домой и в присутствии бабушки быстро открыли посылку. Каково же было моё разочарование, потому что там оказался табак, завёрнутый в белую тряпку, и письмо, которое дед, надев очки, тут же принялся молча читать.
Дочитал до конца, на секунду задумался, потом улыбнулся и сказал:
— Надо же, жив! Жив, курилка Ашот. Представляешь, Паша, это Ашот Карапетян мне табак прислал. Я тебе про него рассказывал. Его в наш лагерь как врага народа в начале 1933 года привезли. Молодой парень, армянин, двадцать пять лет, и «уже» — враг народа. Срок был тоже двадцать пять лет, представляете. Из них он там, на Колыме, пробыл двадцать один год и только полгода назад, после смерти Сталина, вернулся домой по амнистии.
Ашот был парень грамотный, но не русский. Потому начальник лагеря ему не доверял, как и всем другим «чучмекам», так он называл всех нерусских. Так вот, когда меня освободили, майор приказал своим подчинённым срочно найти мне замену в бухгалтерию. Ну я, конечно, тоже начал искать, чтобы быстрее домой уехать.
Одного, второго русского кандидата ему предложил, он ни в какую не соглашается. Один — вообще не бухгалтер. Другой — бухгалтер, но сидит за хищение в крупных размерах.
Тогда я предложил ему этого армянина Ашота, с которым подружился. Он мне нравился тем, что никогда не давал себя в обиду, хотя били его за это смертельным боем и русские заключённые, и нерусские.
Оказывается, он окончил кооперативный техникум в Ереване и даже поработал немного на табачной фабрике в городе Берде, где жили его родители. Там же его и арестовали по доносу соседа. Быстро осудили и сослали на Колыму в наш лагерь.
Майор, вместе с начальником оперативной части, целых два часа «пытали» его по бухгалтерской части и, в конце концов, дали «добро» на то, чтобы Ашот принял у меня бухгалтерию. Я ему её быстро сдал и ближайшим пароходом отправился на материк, а потом домой в Питерку.
Ашот тогда дал мне адрес своих родителей, и я написал им письмо, где рассказал им про сына. Написал о том, что он жив-здоров. Они очень обрадовались, и все эти годы я с ними переписывался.
Я писал им про нас, они про себя. Про Ашота они все эти годы ничего не слышали, думали, что он умер. А он выжил, потому что все эти годы работал не в шахте, а в бухгалтерии, на моём месте. Пережил там пять начальников колоний и выжил.
Сильный мужик. Сейчас ему уже под пятьдесят, вернулся в город Берд на свою фабрику и там работает. Мать его умерла, а вот жена с сыном дождалась его. Она не верила, что он умер, и потому замуж не вышла.
Ашот до сих пор благодарен мне за то, что я отстоял его и он вместо рудника остался на поверхности. Там, в руднике, за месяц умирало до десяти процентов зеков…
— Дедушка, а десять процентов — это сколько? Много? — вмешался я, слушая вместе с бабушкой деда, у которого от неприятных
— Ну, представляешь Славик, в нашем лагере было пятьсот человек, и раз в три месяца нам присылали ещё партию арестованных, так что десять процентов — это пятьдесят человек. Пятьдесят в месяц! Представляешь?
— Да, представляю, — с умным видом сказал я ему, хотя, в моём понятии, даже десять уже было много.
Дед тут же написал ответное письмо своему давнему другу, и с тех пор мы стали раз в два-три месяца получать от Ашота Карапетяна посылки с ароматным армянским табаком. И получали их до самой его смерти в ноябре 1965 года. Об этом уже из Еревана сообщил деду сын Ашота — Самвел.
Дед курил много, по двадцать папирос в день, и потому мне постоянно приходилось работать на нашей «домашней папиросной фабрике», как её называла бабушка.
Но я к курению так и не пристрастился, зато мой младший брат Генка, полюбил это дело с семи лет, потихоньку воруя у деда папиросы, пока я был в школе. Как его мама потом не ругала за это, ни стыдила, ничего ни помогло, он остался заядлым курильщиком на всю жизнь.