Что-то подтягивал, снова пробовал звук, недовольно покачивал головой, опять всматривался внутрь пианино и походил при этом на врача-хирурга, который никак не может решить, как сделать надрез. Малика вышла в кухню.
Прошло еще немного времени, сумеречный свет стал лиловым и зажгли электричество. В его свете даже голоса приобрели другой оттенок.
— Ну, кажется, все, — удовлетворенно хмыкнул Жоржик.- Сейчас попробуем.
— Погоди, Жоржик, я все-таки покормлю тебя, — тихо сказала Малика. Она принесла из кухни чугунок с горячей картошкой, свежепросоленные огурцы и половину жареной курицы. От огурцов приятно пахло укропным семенем, от картошки валил душистый пар чеснока и лаврового листа, и у Жоржика на минуту сжалось сердце.
— Наливки хочешь рюмочку? Черносмородиновой?
— Что? Да, можно. А ты не сядешь со мной?
— Я уже ела. Я просто посижу рядом, ты ешь.
Она сидела напротив, смотрела, как он ест, как смешно и нелепо двигается кадык на его шее, как медленно краснеют уши, и в тысячный раз спрашивала себя, могла ли она полюбить его — вот такого нелепого, трогательного, верного, беззаветно ей преданного? День изо дня делить с ним стол, постель, жизнь; засыпать и просыпаться рядом с ним, родить от него детей, ухаживать за ним, когда он заболеет, провожать его на работу, чинить ему одежду, утешать, когда ему горько. И с тоской понимала, что нет.
«Почему так? — думала она. — Ну, почему? Ведь никого нет, кто так бы любил меня, ловил каждое мое слово. Дуры мы все же, женщины, нам непременно подавай того, кто нас бы покорял силой и словом, и мы — масло в их руках. А тут… Ведь одного моего слова достаточно, одного ласкового прикосновения к волосам, и он был бы счастлив до конца жизни. А я не могу. Почему? Почему??»
Малика вспомнила своего мужа. Он был красивым и зеленоглазым, улыбчивым, уверенным и сильным. И отчаянным бабником. Малика любила его без памяти. Жили они бурно, после жутких скандалов следовали страстные примирения, но муж любил повторять с самодовольной улыбкой вычитанную где-то фразу: «Тот, кто женится по любви, имеет славные ночи и скверные дни». В пятьдесят лет он умер, сраженный инфарктом, умер как птица, тихо, без звука, и на губах его застыла недоуменная улыбка, он и сам не понял, что с ним. Мулла сказал на поминках, что так умирают праведники, и ангелы подхватывают их на свои крылья, перенося в долину, где сходятся все стези. Малика не считала, что муж ее был праведником, но после него жизнь показалась ей пресной и лишенной радости.
Жоржик тогда немного воспрял духом. Но и сейчас, спрашивая себя, Малика поняла, что поступила бы точно так же, как тогда, отказав ему.
«Бедный, чуткий Жоржик, — думала Малика, — он ведь избавил меня от необходимости что-то объяснять, он просто посмотрел мне в глаза и сказал, что опаздывает на работу и зайдет как-нибудь потом. Господи, ну почему так, почему ты так устроил, чтобы люди мучились на пустом месте, когда все можно сделать удобно, любить того, кто тебя любит, и не любить того, кто тебя не любит? Или так невозможно? Какой у тебя в том расчет, Господи, чтобы люди мучились и страдали, и как счастье принимали крохи тепла и ласки?»
— Спасибо, Принцесса Андреевна, — улыбнулся Жоржик. — Очень вкусно.
— Погоди, чай принесу, — метнулась Малика в кухню, — у меня и конфеты есть шоколадные. Сыграй, пожалуйста, как обычно.
— Ты знаешь, я недавно песню слышал по радио, французскую, мне она очень понравилась. Называется «Река нашего детства». Послушай, тебе понравится. А Шопена успею сыграть.
Жоржик уселся за пианино, пробежался по клавишам и запел негромко. Голос у него был маленький, но чистый и приятный. И слова чужого языка он выговаривал тщательно, как ученик, но так трогательно. Малика слушала, с удивлением и вниманием.
Я помню дерево,
Я помню ветер,
Плеск волн
О берег океана.
Я помню город,
Я помню голос,
Блестящие на снегу и морозе
Рождественские огни.
Я помню мечту,
Я помню короля,
Уходящее лето,
Деревянный дом.
Я помню небо,
Я помню воду,
Кружевное платье,
Порванное на спине.
Это не кровь течёт в наших венах,
Это река нашего детства.
Это не смерть его причиняет мне боль,
А то, что я больше не увижу, как мой отец танцует.
Я помню маяк,
Я помню знак,
Вечерний свет,
Безымянную комнату.
Я помню любовь,
Я помню жесты,
Дорогу в фиакре,
Аромат духов на моей куртке.
Я вспоминаю так поздно,
Я помню так мало.
Случайные поезда,
Парочку влюбленных.
Я помню Лондон,
Я помню Рим,
Солнце, которое создает тень,
Печаль, которая создаёт человека.
Мелодия была незатейлива, повторялись одни и те же такты, но тем нежнее и пронзительнее звучали слова на чужом языке, тщательно произносимые нелепым, жилистым человеком. И только руки его, с тонкими белыми пальцами, руки виртуоза, взлетали над клавишами и рассказывали миру простую и вечную историю о любви и печали, о лепестках памяти, греющих наше сердце, о жизни, уходящей как песок сквозь пальцы, и о том, что больше никто, никто не придет назад.
Это не кровь течёт в наших венах,
Это река нашего детства,
Это не смерть его причиняет мне боль,
А то, что я больше не увижу, как мой отец танцует.
Малика плакала, прислонившись к дверному косяку, слезы бороздили и щеки Жоржика, текли из-под его закрытых глаз. Плакали два взрослых немолодых человека, и слезы эти были безнадежны и благодатны одновременно. Прошла жизнь, пролетела, миновала, промелькнула, оставив по себе дуновение счастья, мгновенной радости, как пожелтевшие клавиши пианино Эсьмы, и запах ее духов, зыбких, неверных и вечных. Никогда больше не появится Эсьма в цветастом крепдешиновом платье в проеме двери, никогда больше не услышит Малика глуховатый и милый голос отца, будящий ее по утрам: «Принцесса Андреевна, пора вставать!»
Никогда больше зеленоглазый красавец муж не обнимет Малику своими крепкими руками и маленькая Раиса не побежит к ней во всю прыть своих крепеньких ножек. Никогда этого не будет больше. Но есть дом, милый дом, пахнущий травами и солью, и есть Жоржик, верный, любящий Жоржик, в чьей памяти она все еще нежная и трепетная девчонка, похожая на Веронику из бессмертных летящих «Журавлей».
— Понравилось? — тихо спросил Жоржик. Малика кивнула молча. — Я знал, что тебе понравится.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он, помолчав. — Поздно уже.
Малика вышла за ним в прихожую. Смотрела, как надевает он куртку, натягивает на голову видавшую виды кепку, берет в руки потертую папку. Сейчас она закроет за ним дверь, и шаги его погаснут в глубине улицы.
— Жоржик, — тихо окликнула она его. — Я все хотела тебя спросить. Неужели ты так и не смог найти себе кого-нибудь? Я чувствую себя виноватой.
— Зачем, моя милая? — мягко сказал он. — Не надо. Каждый выбирает по себе. Ну, кого я мог бы найти кроме своей Принцессы, сама подумай?! А я себя несчастным не считаю. Есть ты, есть этот дом, куда я прихожу иногда, пианино, Шопен и теперь — река нашего детства. — Он внимательно посмотрел на нее. — Ну, я пойду?
— Да. До свидания. Заходи, просто так, почаще. Хорошо?
Малика закрыла за ним дверь и долго вслушивалась, пока шаги не погасли в глубине улицы. Потом подошла к пианино; оно все еще было открыто и золоченые шандалы тускло поблескивали в полумраке. Малика взяла несколько нот. Они прозвучали нестройно, сиротливо, но вместе с тем чисто, светло и нежно, как только и может звучать то, что на языке музыки называется «кодой», а на языке людей — концом.
Роскомнадзор: сайт нарушает закон РФ