Папа продолжал свой рассказ…
Сразу же после этих слов я секретаря парткома вспомнил и его предупреждения, ну и решил, что все, понесло мадам, действительно странная она. А она как будто на своего любимого конька села и говорит, и говорит. И родилась-то она во Франции в 1912 году, и в приют совсем маленькой там попала. А когда Ленин об этом узнал, он ее забрал, втайне от Крупской в Россию переправил и семью своих товарищей по партии в Смоленске попросил ее воспитанием заняться.
И так у нее все складно получалось, что я даже заслушался. А она продолжает:
— Перед смертью папа все Надежде Константиновне рассказал, она меня сразу же и забрала к себе. Стала я в Кремле жить, со всеми перезнакомилась, с кем-то подружилась, например, с Микоянами, кое-кто меня никак признать не хотел. В общем, все как всегда. Когда я подросла, мама сказала, что у папы мечта была, чтобы я врачом стала. Он неоднократно говорил, что семье одного доктора, он дядю Диму в виду имел, может не хватить. Вот я в медицинский и поступила. А затем и замуж по его воле пошла, за Яна. Очень папа надеялся, что именно Ян станет лидером и в партии, и в стране. Ян старше меня вдвое был, но жили мы с ним хорошо. Правда, вскоре его арестовали и расстреляли. Я осталась одна с маленьким сыном на руках, да вот во время войны погиб мой мальчик.
Однажды, совсем недавно, я упала в обморок, когда шла вдоль сквера Большого театра в сторону метро из ЦУМа. Случилось это почти у самого поворота к проспекту Маркса. Народ собрался, я в себя пришла, смотрю — надо мной один кинорежиссер, очень сейчас знаменитый, склонился, спрашивает, не надо ли меня в больницу отвезти.
Я его сразу узнала и говорю: «А вы меня не повезете!» «Почему?» — спрашивает. Вальяжный такой, весь из себя. Вокруг оглядывается, смотрит, узнали его или нет. Вот, мол, я какой благородный. «А потому, что я Рудзутак», — с вызовом ему ответила. Он, бедный, аж в лице изменился: «Как, а разве вы живы?» И почти бегом в машину, которая рядом с тротуаром стояла, да уехал.
— Именно он поклеп на Яна написал, — продолжила она. — Ведь тот, как свободная минутка выдавалась, очень любил со всякими деятелями культуры встречаться и на отвлеченные темы беседовать. Вот и с этим режиссером сблизился, а тот отблагодарил по-своему.
…Папа никому не стал поручать к Марии Кузьминичне заходить. Собственно говоря, ей никакой особой помощи не требовалось. Пенсию ей назначили персональную, паек кремлевский она получала, а вот от больницы Кунцевской отказалась, в Боткинской лечилась, говорила, что ей там лучше. Требовалось ей, по-видимому, только общение с кем-нибудь посторонним, кому можно рассказывать и рассказывать такие вот необычные истории. Папа и превратился в такого вот слушателя.
Прошло время, я закончил институт, женился, переехал в собственную квартиру и у родителей, как и все отделившиеся дети, стал появляться все реже и реже. Об этой странной женщине и ее фантазиях я потихоньку стал забывать. Правда, изредка до меня доносились некоторые очередные приключения, происходящие с неугомонной вдовой.
Однажды она неподалеку от дома в очередной раз потеряла сознание. Ее на «скорой» доставили в какую-то больницу, где, по ее выражению, она узнала, что такое настоящий «фашизм». Две санитарки, возрастом постарше чем она, раздев ее догола, начали требовать деньги за то, чтобы помыть ее, прежде чем отправить в палату. На улице была зима, денег у Марии Кузьминичны с собой не было. Ее долго держали в холодном помещении и издевались над ней, до тех пор пока не поняли, что с нее ничего получить не удастся.
Случившееся привело ее в такое смятение, что эту историю она рассказывала не единожды. Я работал в то время в институте переливания крови и в эту историю, также как и во все остальное, не поверил, что окончательно утвердило меня в мысли, что она авантюристка.
— Папа, это же типичная самозванка, неужели ты сам не видишь?
Но мой мудрый отец только качал в несогласии головой.
— Ничего ты, сын, не понимаешь. Все, что она рассказывает, чистая правда. Я с сыном Анастаса Микояна Степаном поговорил, ты же его знаешь, он известный летчик-испытатель. Так вот он ее с детства знает, все подтвердил.
Но честно говоря, даже слова Степана Анастасовича, которого я очень уважал, меня не переубедили.
Через некоторое время Мария Кузьминична стала сама приезжать к моим родителям, вначале изредка, через раз, то есть — раз папа приезжал к ней, раз она к нему. Потом ее посещения стали чаще и, наконец, папа перестал мотаться в Кунцево.
Как-то один раз я застал ее у родителей. Не знаю почему, но она мне не понравилась. Может, мое предвзятое отношение к ней сказалось, не знаю. А вот мой младший брат нашел с ней общий язык, и даже сопровождал ее несколько раз то в Горки Ленинские, где ее встречали как очень близкого человека, то в Мавзолей.
Об одной и таких поездок Сергей мне рассказал:
— В Мавзолей мы собрались 22 апреля в день рождения Ленина. В этот день для простых посетителей он всегда закрыт и только официальные делегации одна за другой возлагали венки, а затем спускались вниз. С большим букетом белых гвоздик и тремя красными Мария Кузьминична и я подошли к офицеру, стоящему в том месте, где проходили делегации. Он козырнул, дал знак часовому, тот нас пропустил и мы прошли ко входу. Я услышал, как у офицера кто-то спросил: «А кто это?» И расслышал односложный ответ: «Родственники».
Букет Мария Кузьминична положила с самого края, почти у входа. Немного постояла и, держа три красные гвоздички в руке, пошла вниз. Около саркофага она разложила красные цветы по одному, а рядом положила листок бумаги с тремя словами: «Папе от Маши». Офицер, стоящий в стороне, не произнес ни слова, он спокойно смотрел, как Мария Кузьминична тщательно раскладывает цветы, а затем молча стоит у гроба.
Шло время. Я совсем забыл об этой странной женщине, но как-то папа сказал:
— Что-то случилось, наверное. Мария Кузьминична не заходит, да на звонки не отвечает, придется ее проведать.
Но насколько я знаю, дома ее тоже не оказалось. Она пропала. Так же неожиданно, как и появилась.