Алексея Петровича, как он его называл, до момента гибели он знал не более месяца. Тот приехал свежим, неиспорченным лейтенантом с голубыми глазами и по-девичьи длинными ресницами, которые отбрасывали тень на его румяные щеки в вечернем свете единственного фонаря рядом с курилкой, где они собирались каждый вечер, чтобы, откинув армейскую субординацию, поболтать по душам.
Рыжий кучерявый чубчик, выглядывающий из-под фуражки, и какая-то детская наивность взглядов, даже милая, подкупающая своей искренностью детскость, когда верится в судьбу, гадания по руке и верховную справедливость, и довершавший дело еще мальчишеский голосок, вызывали непроизвольное доверие к этому еще совсем пацану. Он почти каждый вечер, когда дежурил, приходил к ним в курилку, раздетый по пояс, но в фуражке, делился сигаретами, при этом застенчиво улыбаясь, что-то рассказывал про жену и дочку, которой было полгода или около того, сидел с ними до полуночи, несмотря на отбой, а потом шел к себе, все так же застенчиво улыбаясь, словно виноватый в чем-то.
Все случилось в карауле. Лейтенант Фролов заступил в свой то ли второй, то ли третий караул, выдал боекомплект караульным, проверил их боеготовность, проинструктировал, а наутро мы узнали страшную весть: в карауле случилось ЧП — кто-то из молодых расстрелял двух «дедов», а когда на первые выстрелы в караулку вбежал Фролов, то тот для ровного счета и ему выдал очередь из трех выстрелов прямехонько в живот.
Приезжала следственная комиссия, ходила по гарнизону, задавала вопросы, что-то писала в блокнот. А потом, дня через три, уехала. И все стихло. Командир дивизии ушел в отпуск, его зам — на больничный. Бойца, расстрелявшего «дедов» и лейтенанта Фролова, конечно, отдали под трибунал. Им оказался малограмотный чабан из песков, даже не говоривший по-русски, который устал терпеть издевательства от своих старших сослуживцев и, как истинное дитя гор и песков, получив в руки автомат с полным магазином, взял и, недолго раздумывая, отомстил своим мучителям. А Фролов просто под горячую руку попал.
Были в части и другие трагические, и не совсем, инциденты. Например, в самом начале, когда Егор был еще на карантине и их повезли на стрельбы, на обратном пути машина, груженная трубами, нарушила правила обгона и одной из труб попросту снесла голову одному из братьев Гавриловых. Удар быль столь силен, что несчастному просто проломило череп — его потом выходили в реанимации военного госпиталя, но из состояния «овоща» вернуть его так и не удалось. Приезжали многочисленные родственники, мама, папа, дяди, тети. Но, как и в других случаях, все было списано на трагическое стечение обстоятельств — никто не был наказан.
В другой раз «деды» так избили молодого, что того через месяц комиссовали с концами: разрыв тканей селезенки, печени, отбитые почки — Егор сам читал заключение медкомиссии и общался со стариком-отцом, который приехал за сыном.
Таких «трагических стечений обстоятельств», когда молодой пошел вечером в туалет пописать, а вернулся с ножевым ранением в ногу — споткнулся, упал, в ноге нож, или когда «ударился о косяк» — на два фингала на оба глаза и поломанную руку, было множество, на них давно перестали обращать серьезное внимание, разве что как-то еще формально относились, такой обыденностью они стали.
Однажды, уже когда Егор был на втором году службы и имел по всем блатным законам армейского положения некоторые привилегии — например, ходить в самоволки или не ходить на построения, к ним вечером в казарму пришел лейтенант Беленький. Был он действительно маленький и белобрысый, и словно от этих своих особенностей, как закомплексованный подросток, страдающий. Пришел он со свитой второгодков — самых наглых и беспринципных «дедов», и принялся откровенно придираться: то ему кровать не заправлена — хотя время отбоя, то ему боец не побрит, то погода не та… Одним словом, откровенный беспредел, на их же языке. А придирки свои стал сопровождать ударами ремня, тем самым концом, что с бляхой, да по самым болезненным местам: придирка — неправильный ответ — удар по бедру, придирка — неправильный ответ — удар по груди. Одного, ненароком или как, ударил ремнем по лицу — трудно было, даже при всем его сволочизме, принять, что удар был намеренный. Но кто знает, что было в голове у Беленького.
После таких манифестаций неприкрытой, невитринной армейской реальности принять и полюбить армию — с ее как бы несуществующей дедовщиной, неоправданной жестокостью и прикрытой ложью — было сложно. Тем более, столкнувшись лично, а не по рассказам тех, кто никогда в армии и не был…
Другой бедой для всех и самым неприглядным непотребством у них было жуткое, беспредельное офицерское пьянство. Часто беспробудное, запойное, звериное пьянство, для молодых голов, вроде Егора, воспетое глупостью и наивностью творцов от искусства в виде гусарского кутежа, веселых офицерских попоек, пьяных удали и бравады. Там, где служил Егор, весело и удало пили мало. По большей части там напивались, надирались, ужирались в усмерть, до кровавого мордобоя и иногда напрасных смертей.
Например, один из командиров Егора, подполковник Шевченко, ожидая перевода в другое место, месяцами беспробудно квасил коньяк, водку и все, чем его угощали, каждый день к вечеру набираясь от утренней хмельной веселости до тяжелой вечерней осоловелости и невосприимчивости ко всему, что вокруг происходило. Бутылка коньяка, и больше, была его ежедневным хлебом.
А полковник Богданов, находясь на очередном дежурстве и в очередной раз нажравшись до чертей, потерял связку служебных ключей, и всему взводу Егора вместо положенного отдыха пришлось их искать по всему военному городку, пока краснорожая скотина Богданов хрюкала в пьяном угаре у себя в кресле в кабинете, медленно просыхая, а его помощник капитан Оганесян держал эту связку у себя в кармане все это время, желая проучить своего начальника.
Ну, а сожитель Жанны Арцебашевой, татарин по крови, после очередной безбашенной попойки, приревновав свою сожительницу вертихвостку Жанну, в угаре попросту перерезал ей глотку ножом для хлеба: наутро их соседи снизу забили тревогу, увидав потеки крови с потолка. Ну, а татарин дал деру, как только проспался.
Не раз, разбуженному и сонному, к полуночи, приходилось Егору мотаться на служебном транспорте в город за водкой для своего гуляющего на всю Ивановскую руководства — иногда это был трясучий «ГАЗик», иногда здоровенный «Камаз».
Запотевшая бутылочка русской водки, три стакана, краюха черного хлеба с луком и банкой балтийских килек в дружной компании добрых приятелей-вояк под задушевную беседу, в разговорах о судьбах России-матушки была в реальности часто просто трехлитровой банкой спирта из медсанчасти и бесплатной тушенкой из столовой для звериных, посиневших рож, которые шли после в казарму лупасить бойцов, а потом домой — своих жен или друг друга.
Образ русского офицера, человека безграничной доблести и высокой чести, взлелеянный с детства благодаря книгам и фильмам, а также тот неприметный факт, что сам Егор был из семьи военнослужащих и провел большую часть своего детства в военном городке, посредством такого близкого и жестоко соприкосновения уже не с патриотической литературой и фальшивым искусством, а с самой настоящей грубостью неприукрашенной жизни, быстро померк и стал внушать отвращение. Отвращение уже к непридуманной армии, к некиношным офицерам, к грубому солдатскому быту и бессмысленному насилию, которое было нормой. К общепринятой лжи и обману, за которые стояли горой часто даже те, кто от них пострадал, но не готов был избавиться от своих иллюзий.
Единственной пользой, которую Егор находил — с трудом и недоумением, но все же как-то выискивал, во всем этом душевно-телесном раздрае, была та философская мысль, что отрицательный опыт — лучший опыт. Лучший учитель. Если, конечно, от него не приходится гибнуть, как это было с некоторыми, кого Егор знал. Во всем остальном приходилось только сжимать зубы, глотать слезы и как-то держаться, чтобы не сбежать или не сойти с ума.
Встречались, конечно, на пути Егора и хорошие, настоящие люди. Подполковник Калмыков, который вытаскивал Егора с «губы», подполковник Бондаренко, который никогда не позволял повысить голос или обратиться уничижительно, прапорщик Терехова, милая и добрая мамочка, которая после гулянок норовила сунуть Егору кусок хлеба с колбасой или яблоко. Но их, как правило, было меньшинство, да и их «настоящесть», в обычных гражданских условиях, была лишь их нормальным человеческим отношением к другим нормальным людям — не больше, и лишь на фоне общепринятой, нормальной деградации казалась чем-то уникальным.