Только тогда, впервые и всерьез, после того как чьи-то незнакомые шершавые пальцы бесстыже и равнодушно прикасались к его озябшему, в гусиной коже телу, как будто осматривали раба или какую скотину, перед тем как купить, словно невидящие его в упор и смотрящие поверх него чьи-то глаза заглядывали ему в уши, рот, нос, а чьи-то сиплые голоса приказывали перед всеми снимать и надевать трусы, поворачиваться, приседать и снова вставать (при этом их владельцы не переставали разговаривать о каких-то своих очень важных делах — о пришедших заполночь пьяных мужьях и непутевых сыновьях, глупых подругах и недавних покупках, как если бы там никого, кроме них и не было), Егор впервые серьезно задумался о том, что недалек тот день, когда и его призовут выполнять свой долг перед Родиной. Этот странный долг перед Родиной.
В тот же день, видя его задумчивое состояние и не с первого раза выведав причину этой задумчивости, мать, заглянув ему в глаза, серьезным тоном сказала: «Егор, подумай хорошенько, надо ли тебе идти в армию». «А что, мама, есть варианты?» — бесхитростно поинтересовался Егор. «Ну, я могу поговорить с нужными людьми», — так же откровенно ответила мать.
На дворе стоял 1992 год, то самое время, когда огромная страна с треском и грохотом только распалась на куски — независимые государства, порядка становилось все меньше и меньше. И если еще недавно молодые парни тоже «косили» от армии, делали это с большим трудом и еще как-то стыдились этого, то в 90-е в армию шли только те, кто «откосить» не мог, либо «откровенные лохи», как говорили.
Дня три Егор думал над тем, «надо ли ему идти в армию»: в нем боролись его воспитание со всеми этими известными с детства истинами вроде «долга перед Родиной», «школы мужества» и тому подобной гражданской романтикой и здравый рассудок, который подсказывал, что идти никуда не надо.
В конце концов, он принял решение, тогда единственно возможное и правильное для еще не испорченного жизнью молодого юноши, и сказал матери, чтобы она ни о чем не беспокоилась: долг свой Родине он отдаст и вернется настоящим мужчиной.
В начале лета, сразу по окончании учебы в училище и после небольшой отсрочки на наделю, Егор прибыл в указанное место сбора и уже на следующий день оказался по месту прохождения службы, всего в 50 км от дома, в маленьком местечке под названием Бикторва, где находилась его часть.
На КПП Егора принял средних лет неулыбчивый прапорщик, проигнорировавший его еще гражданское «Здравствуйте» и лишь невесело буркнувший: «Иди за мной».
Первым делом он отвел Егора на вещевой склад, спросил его размер и, выбрав размера на два больше положенного новенькую форму, так как нужного размера не оказалось, а также пару кирзовых сапог, ремень и панаму, небрежно швырнул их Егору, сухо выдавив: «Переодевайся». Под суровым взглядом прапорщика Егор быстро натянул на себя новенькую мятую форму, наспех подвернул длинные рукава, не снимая носков всунул ноги в тяжелые сапоги, застегнул ремень, при этом почти с болью в сердце ощущая, как его вчерашняя, уютная и понятная жизнь на гражданке неумолимо уплывает в прошлое, быстро уступая место неизвестному.
Заперев склад на висячий амбарный замок и закурив сигарету без фильтра, прапорщик повел Егора по направлению к продолговатым зданиям бледно-желтого цвета, отчего-то напоминавшим конюшни, как подумал Егор, хотя толком и не знал, как конюшни должны выглядеть. Стояла страшная жара градусов под тридцать пять, они шагали по выжженному солнцем полю, заросшему низкой колючкой и покрытому толстым слоем почти белой, алебастровой пыли, которая в самых глубоких местах издавала звук, похожий на хлопок, если на нее с размаху наступить, и Егор чувствовал, как по его спине, под неуютной, из толстой хлопчатобумажной материи «афганки», висящей на нем мешком, медленно стекают ручейки пота. «Ну вот, хотел в армию — теперь не жалуйся, привыкай», — с трудом преодолевая наваливающуюся тоску, невесело думалось Егору, отмеривающему хлопки на белой алебастровой пыли.
По прибытию на место, к баракам, Егор увидел странную картину: у стен бараков, в мало спасающей от нещадной жары тени, кто на корточках, кто прямо на земле, кружками и полукругами сидело человек сто. Бритые головы, неулыбчивые лица под тонким слоем пыли, обветренные, потрескавшиеся губы. Старая, с чужого плеча униформа, у кого на размер меньше, у кого, напротив, на два больше. Все взоры жадно обернулись на Егора, словно ожидая чего-то — какого спасения или доброго слова, так что Егору стало не по себе. Он понял, что это карантин, а все эти парни, так же как и он, еще вчера молодые, свободные люди на гражданке, а уже сегодня бойцы какой-то там, пока никому непонятной армии.
Впечатление они производили удручающее и для Егора, только что прибывшего с гражданки, почти сюрреалистичное. Походили они скорее на голодных оборванцев или военнопленных вражеской, поверженной армии, чем на молодых бойцов. Как позже выяснилось, их новенькую форму, выданную им, как и Егору, на складе, по прибытию на карантин посдирали с них «деды», взамен вручив свою, старую и рваную. Кто-то сидел в сапогах, кто-то в старых «берцах», кто-то с чужой ноги в армейских тапочках на босу ногу. У тех, кто не догадался и прихватил с собой деньги или какие личные вещи, их также немедленно отобрали и поделили между собой их старшие товарищи. А для более скорого привыкания всех выгнали на солнцепек, не давая им воды, пока держали там.
«Вот это твоя рота, боец. Вон там твой командир. И попроси кого-нибудь побрить тебя», — сказал прапорщик и, развернувшись, молча направился туда, откуда только что пришел. Егор не понял, зачем просить кого-то побрить его. Но видя его растерянный взгляд, ближайший к нему боец, не поднимаясь с корточек, пояснил: «Побрить — значит, нужно, чтобы тебе кто-то голову обрил». И тут же добавил: «Сигареты есть?» Егор протянул ему пачку «Pall Mall», полагая, что тот возьмет сигарету-другую и пачку вернет, но тот, взяв одну сигарету, вторую заложил себе за поле панамы, передав пачку дальше, а тот дальше, так что уже через десять секунд пачки и след простыл.
Тем временем к нему приблизился тот, кого прапорщик обозначил как его командира: коренастый парень казахской внешности. На нем были обрезанные и подвернутые сапоги, расстегнутая до середины новенькая «афганка» и свободно висящий с отполированной до золотого блеска и выгнутой бляшкой кожаный ремень — все по последней «дедовской» моде, как понял Егор.
«Бега, принеси станок», — не поворачивая головы, бросил он кому-то. И Егору, когда Бега передал ему бритвенный станок: «Падай на коры». Егор сел на корточки, не до конца понимая, что с ним будут делать. Но все получилось быстро и почти не страшно: командир закурил Егорову «палпалину», намочил его короткие волосы, которые он остриг в парикмахерской в центре за два дня до этого, наивно полагая, что короткая стрижка спасет его от армейского бритья наголо, взял станок и, не вынимая сигареты изо рта, принялся со знанием дела скоблить ему череп.
Пять минут спустя, в клочьях волос и кровавых подтеках, которые покрыли все темя, шею и лоб, превратив голову Егора в страшное, кровавое зрелище, командир раз-другой сбрызнул водой из фляги окровавленную, в волосах голову Егора, намочил кусок ткани для подворотничков, положил ее на голову Егора и, криво улыбаясь, произнес: «За тобой должок, интеллигент».
К вечеру Егор узнал, что его новых товарищей держат на солнцепеке в поучительных целях: в казарме кто-то ненароком сел на свою койку, был замечен «дедами», за что был избит, а все остальные в назидание были выгнаны на улицу, где они могли сидеть сколько угодно, но уже не на удобных койках, а на пыльной земле. Кроме того, все страдали от жажды, так как воды в казарме не было, за ней надо было идти к колонке, что была в трехстах метрах от казармы, а когда туда кого-то все же посылали, увешанного флягами на ремне, и он возвращался, то воду выпивали в первые пять минут. На личную гигиену воды не хватало — умыться или почистить зубы. Да и чистить зубы, честно говоря, было нечем, так как зубные щетки и пасту у всех отобрали в самом начале.
Позже выяснилось, что случалось так, что тот, кого посылали за водой, так и не возвращался — словно пропадал без вести. По всей видимости, он отправлялся в самоволку или, поддавшись чувству отчаяния от таких условий, перемахнув через близстоящий забор, бежал домой (ведь не инопланетяне же его забирали с собой). В военной форме, без документов, грязный и голодный, он добирался до близлежащей деревни, где о нем сообщали в милицию, и оттуда он уже отправлялся в штрафбат или еще куда.
Вечером их повели на ужин в столовую, где в строю поставили ожидать своей очереди. Когда подошла очередь Егора, прошло минут тридцать. Первый ужин состоял из куска слипшейся перловки и куска отварного сала, отвратительного на вид, двух кусков серого хлеба и стакана жидкого черного чая без сахара. Пока Егор задумчиво ковырял вилкой в алюминиевой тарелке, стараясь найти там то, что было съедобно, раздалась команда: «Прием пищи окончить!» «Минут пять, не больше», — подумал Егор, поднимаясь из-за стола и из всего обеда съев только кусок хлеба и залпом выпив остывший чай. Второй кусок он засунул в карман «афганки», чтобы съесть его перед сном.
После ужина их все же впустили в казарму, но сесть на койку так и не разрешили. Вернее, кто-то все же сесть поторопился и уже через минуту был нещадно бит бляхой на ремне: один из дедов, как выяснилось, самый невменяемый, увидев, что кто-то пристроился на краешке своей койки, с криком кинулся к нему, размахивая ремнем, нанес один удар в области бедра, от чего несчастный взвыл нечеловеческим голосом, потом другой, третий… Для всех это было наглядным уроком, что будет с каждым, кто ослушается.
Впрочем, надо сказать, что уже в первый вечер Егор обнаружил, что среди них были все же те Юпитеры, которым было позволено и сидеть, и лежать. Это были чьи-то земляки или особы, по каким-то причинам приближенные к власть имущим. Пока товарищи Егора стояли, столпившись у окон, или сидели «на корах» у своих коек, те с гордым видом расхаживали по казарме, курили там же или даже лежали на койках, не снимая сапог. Как было видно, классовое расслоение было даже среди «духов» на карантине.
Часов в десять им дали команду отбой, и все изможденные от отупляющего стояния или сидения скрючившись на полу, буквально попадали в койки и провалились в тяжелое забытье. Егору в ту ночь, несмотря на сильную духоту и спертый воздух, уснуть не помешало ничто: ему ничего не снилось, не было даже сил пожалеть себя, вспоминая о доме и родных — до утра он спал как убитый.
В шесть утра, как только забрезжило, раздалась команда «Подъем!» Едва продравших глаза, раздетых до пояса, их построили у входа и бегом направили на плац для проведения утренней зарядки. Здесь нужно отметить одну деликатную и важную деталь: между пробуждением и зарядкой им забыли дать возможность оправиться, и все время, что Егор бежал по направлению на плац, он думал об одном, куда бы отбежать, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Но на просьбу отойти по нужде ему ответили отказом, и он, как и все остальные, вынужден был заниматься утренней гимнастикой, думая лишь об одном: о человеческой глупости, доходящей до идиотизма. Отойти в сторону было дозволено единицам, по всей видимости, тем же, которым вечером было дозволено лежать на своих койках, и они, отбежав впопыхах, кто под ближайшее дерево, а кто становился прямо в трех шагах, потому как уже терпения не было, облегчались.
Как позже выяснилось, в туалет их водили, как и в столовую — по расписанию, а не по нужде, раза два в день. На следующее утро, чтобы не бежать на зарядку с полным мочевым пузырем, Егор встал на полчаса раньше, чтобы спокойно отлучиться в туалет, но путь ему преградила койка дежурного «деда», стоявшая прямо поперек выхода. Егор попытался обогнуть ее, но разбудил спящего в ней старослужащего, который схватился было за ремень, чтобы, как обычно, дать Егору бляхой по чем попадя, но тот поторопился заверить «деда», что бежать не собирался и вообще ничего дурного на уме не имел, ему попросту очень нужно в туалет. Рассерженный сослуживец смилостивился и Егора в туалет отпустил.
В то утро, второе по счету вдали от родного дома, свежее и прохладное, еще свободное от раскалившегося южного солнца, Егор бежал в туалет и плакал. Может, от унижения, может, от тоски по дому, а может, от того и другого — кто скажет? Тогда он понял, что и такие элементарные естественные потребности, как естественное оправление — и не по команде, и не в присутствии десятка таких же, как он, плечом к плечу, а в нормальных, человеческих условиях могут сделать человека счастливым. И как просто человека этих условий лишить.