Новый век, да и новое тысячелетие началось для меня не 1 января 2001 года, а 26 марта 1999 года. В этот теплый день хоронили мою 80-летнюю бабушку, мать отца — властную, даже деспотичную женщину, с искореженными от работы руками.
Мы не были особо близки с ней, слишком силен был во мне дух протеста, но именно тогда, я отчетливо поняла, что детство ушло и более не вернется. Оно ушло, растворившись в особом запахе бабушкиного дома — нафталина и сухих трав. Все лето бабушка перебивала матрасы и одеяла, перекладывала ковры нафталином, а на огромных газетных листах у нее сушились на зиму базилик, розмарин и мята. Этот смешанный запах плыл в открытые окна и давал ощущение надежности. Раз перебиваются матрасы, закатываются ковры и сушится зелень впрок — значит, следующей зиме быть!
«Та не хозяйка, кто не умеет работать с шерстью и тестом!» — выносила свой вердикт бабушка. В ее устах это был лаконичный и безжалостный приговор! Со всем остальным любая женщина более или менее справится, а вот шерсть и тесто — это ступень для избранных! Самой высшей похвалой живой и лучшей эпитафией покойной женщине у бабушки было: «ХозяйкА!» или «ХозяйкА была!»
До этого ушли мама, другая бабушка, двое дедушек, дядя, но эта бабушка была последней из старшего поколения, последним его олицетворением, традиционным и непоколебимым, как древний храм.
Так и вижу ее перед собой: огрузневшую, исчерна-смуглую. Руки на коленях. Коричневые, похожие на кору старого дерева. Руками этими она обихаживала, кормила, обстирывала и обшивала огромную семью. Удивительно ловко и бережно эти распухшие, покореженные пальцы умели обмыть новорожденного младенца, готовили в огромных казанах праздничный и поминальный плов, варили мыло, делали сыр и аккуратно, стежок за стежком выкладывали затейливый узор на новых подушках и скатертях.
Когда ей говорили, что сейчас все есть в продаже и зря она портит свои глаза и не дает отдых измученным рукам, она только отмахивалась:
— Э-э! Разве вы понимаете? Вы думаете, мне делать нечего, а я так отдыхаю. И мать моя, и бабушка стежок за стежком вкладывали в узор свои мысли, свои тревоги свои радости. Вот смотри, — она подвигала мне уголок скатерти с отогнутым вышитым лепестком. — Видишь, лепесток алый отогнут. Это что значит? Что рядом ляжет другой такой же лепесток, только синий, словно руку к алому протянет. Это скатерть для радости, в праздничный день ее на стол стелить.
— А это? — протягивала руку я к синей вышитой ее безрукавке.
— Синий цвет — цвет мудрости и покоя, приличествует глубокой старости, а золотые звезды по вороту — означает, что уже чаще следует говорить с небом, чем с людьми.
И лилась речь, которой я могла заслушиваться часами.
— Вышивка помогала вынести тревогу за ушедших на войну, в море, за тех, от кого долго не было вестей, за тех, кто на чужбине. Иголкой женщина сердце свое, боль вкалывала в ткань, надежду, любовь.
Бабушка плохо говорила по-русски, никогда не брала в руки книгу, лишь изредка старый фолиант, завернутый в чистую белую ткань. «Это, — говорила она и поглаживала чугунной рукой нежную материю, — Богина книжка». Я смеялась над забавным названием, а она хмурилась и водворяла книжку на место, непременно повыше, на самую верхушку шкафа. «Так, — говорила она, — злые духи никогда в дом не прилетят. Увидят Богину книжку наверху, почувствуют чеснок под половицей — подумают и пройдут стороной». (О, это тоже была традиция! Под половичок у входной двери непременно закладывался завернутый в бумагу зубчик чеснока!)
К средствам массового поражения злых духов относились также соль, сухие семена травы могильника и прочие изыски народной фантазии.
Бабушкины соседи были четко разделены на два неравных лагеря: тех, кто уважал бабушку (таких было большинство), и тех, кто ее боялся. Сама же она строго, даже деспотично, относилась и к тем, и к другим, не терпела и тени возражений, но неизменную сердечность питала к худощавой, острой на язык женщине, жившей в соседнем доме.
Я помню эту женщину. Узкая в кости, плоскогрудая, она никак не вписывалась в каноны восточной женской красоты, где выступающая косточка на запястье уже служит признаком болезни или плохой жизни. Если у недавно вышедшей замуж девушки выступала косточка на запястье, бабушка цокала языком и причитала: «Вай-вай-вай! Житье бедной девочки в замужестве несладкое. В плохое место попала!» (Про меня она вообще говорила: «Доска с детства! И в кого только такая уродилась!» — и пыталась закормить до отвала.)
Кроме того, соседка та носила очки, что тоже не особо приветствовалось в женщине, и не красила седые легкие волосы, будто гордилась их белизной.
Жила она в однокомнатной квартире на первом этаже. Перед окном ее кухни рос огромный куст буддлеи — сухой сирени, медоноса. В июле над тяжелыми кистями тучами летали пчелы. Тогда весь куст казался дымчато-фиолетовым, сердито жужжащим облаком! Даже аромат над ним казался сизым. Я любила глядеть на него в марево, когда воздух звенел от жара и все другие цветы безвольно поникали. Только расплавленная синева текла с неба, да дымилась сизым облаком буддлея, да вяло трепыхались подсиненные крахмальные простыни.
Единственно к этой соседке, бабушка употребляла совершенно иное определение: «Дочь настоящего мужчины».
— Она мужественная женщина, — как-то однажды обмолвилась бабушка. — Не каждая решится на то, что сделала она.