Так прошел еще один день. Под вечер напряжение не спало, а только усилилось, и я решил подстраховаться и принять впервые в жизни снотворное. Накапал себе каких-то капель на основе валерианы и еще чего-то там, которые нашел в аптечке, чей срок хранения, как было указано на этикетке, истек в прошлом году. Потом накапал еще дозу, для верности, и отправился пораньше спать.
И мне привиделся сон, страннее и прекраснее которого я и ныне ничего не могу себе представить.
Во-первых, проснувшись в своем сне, я точно знал, что, проснувшись в нем, я на самом деле умер. Во-вторых, я обнаружил себя на горной тропе, мягкими петлями ведущей книзу, в летнюю, полную утренней влаги долину, которая раскинулась на все стороны, простиралась до самого горизонта. Возникшие передо мной картины потрясали воображение. Все было громадное, гигантское и заполняло собой все пространство вокруг. Чувство было такое, словно тебя уменьшили в разы или все вокруг увеличили стократно, усилив тона и оттенки, обострив все твои чувства.
В воздухе было тепло и пахло горным вереском. Почему именно вереском, я не знал, как и не знал, как он выглядит или пахнет, и пахнет ли вообще, но то, что пахло именно им, я откуда-то знал точно. Во рту было сладко и терпко, а на лице тепло. Золотые солнечные лучи неимоверно били сквозь ветви и листву нависавших над тропой громадных сосен и буков, рассыпаясь на тысячу золотых нитей, миллионы сверкающих граней, падающих прямо под ноги. Над головой заливались соловьи, в воздухе жужжали пчелы, снуя от эдельвейса к горной фиалке и обратно, где-то вдалеке, внизу, еле слышно, с приглушенным шелестом падал и разбивался о камни горный водопад.
Чувство покоя, умиротворения и тихой радости невидимым облаком опустилось на меня, окутав словно невидимым газом. Я постарался вспомнить некоторые из своих проблем, о которых беспокоился ежеминутно, но, к своему немалому удивлению, не нашел ни одной. Мое эго больше не терзало меня. Мои амбиции испарились. Мне было совершенно все равно, как я выгляжу, во что одет и что из себя представляю в чьих-то чужих, невидимых глазах, также как и в своих собственных. Признаться, это было очень необычное ощущение, словно ты вышел из дома и забыл там самого себя, привычного и как всегда. Радость бытия, независимая ни от чего лишнего, а только от того, что я есть и поэтому уже это само по себе прекрасно, была во мне. Она была мной.
Вдалеке, на тропинке, показались две светлые фигурки. Две женщины. По мере того как они приближались, я мог их неторопливо разглядеть. Одна со светлыми, цвета спелой пшеницы, ниспадающими на плечи волосами, большими серыми глазами, немного детскими, припухшими чертами лица, среднего роста, стройная и плавная, лет двадцати пяти. Вторая с волосами каштановыми, большими черными влажными глазами, неправильными чертами лица, несколько полноватая, где-то под сорок. Обе одетые в простые, по всей видимости, полотняные платья, словно из средневековья. Женщины приблизились, и к своему покою я ощутил еще чувство непонятной, едва уловимой радости и надежности. Что давало его мне, понять я не мог.
Женщины остановились, едва уловимо, словно не уголками рта и глазами, как принято у нас, обычных людей, особенно когда мы делаем это намеренно, а изнутри, искренне и ненаигранно улыбаясь мне навстречу. Взгляд их был не любопытен, надменен или оценивающ, а такой, как смотрят на нас наши родители или очень близкие люди, радуясь нам, какие мы есть. И тут я вспомнил, узнал, кого напоминали мне эти женщины: та, что помоложе, была похожа на мою первую учительницу, Ирину Александровну, тогда, в первом классе, как ее запомнил, а вторая — на мою прабабушку, которую я никогда не видел, но о которой много слышал и которая почему-то представилась мне именно в таком виде. И тогда я понял, откуда у меня появилось чувство радости и уверенности.
Они не сказали ни слова, но я и так понял, что мне надо следовать за ними. С легкостью поднявшись по горной тропе наверх и совсем не чувствуя усталости, словно это не я сам шел, а мои ноги сами несли меня, мы очутились у входа в большой дом из камня, почему-то напомнивший мне усадьбу в тирольском стиле и еще что-то. Позже, уже войдя внутрь, я понял, что дом мне напоминал дом моего покойного деда, который он построил собственными руками и в котором при его жизни я был всего лишь раз. Пройдя дальше, я увидел, что за деревянным столом сидели люди. Много людей, каждый из которых то ли лицом, то ли одеждой, то ли жестами, одним словом, чем-то неуловимым, но таким родным, напоминал мне кого-то, хорошего и доброго из моего прошлого. Все они мне тихо улыбались и явно были мне рады.
На столе стояло что-то из съестного, но что это было, меня не интересовало, не интересовало так, как интересовали все эти многочисленные люди, собравшиеся за одним столом, по-видимому, в мою честь. Наконец один из них, старик с белой бородой и лицом без единой морщинки, чем-то напомнивший мне моего другого деда, хотя лицом он на него не походил, тихо произнес: «Был ли путь твой сюда легок, сынок?» На что я ему ответил: «Путь мой к вам был непрост, прежде чем оказаться с вами, я испытал множество горестей и разочарований. Но теперь, когда я здесь, когда с вами, все изменилось».
Жестом старик предложил мне сесть вместе с ними и отведать их трапезы. Она состояла из простого ржаного хлеба, который я ел в детстве, и родниковой воды в кувшинах, но, как выяснилось, была вкуснее самых дорогих разносолов. Когда вода моем кувшине закончилась, я попросил еще, так как хотел снова ощутить и надолго запомнить этот вкус.
«Ты можешь сам сходить за водой. Выйди из дома, поверни за угол и пройди десять шагов». Я взял глиняный кувшин, сошел по деревянным скрипучим ступеням во двор, повернул за дом, сделал ровно десять шагов и остановился как вкопанный, обуянный ужасом, оказавшись лицом к открывшемуся мне потрясающему всякое воображение зрелищу.
Я стоял на самом краю огромной пропасти, которая космической черной дырой разверзалась прямо под моими ногами и падала вниз так внезапно и так глубоко, что я не мог разглядеть, что же было там, на самом дне. Вперед, вдаль, на километры и километры распахивалась невероятной красоты первозданная долина, с крутыми склонами, густо поросшими голубыми елями и зелеными буками, отвесными утесами и бегущими вниз серпантинами в сиреневой дымке утреннего тумана. А над самой пропастью, на расстоянии вытянутой руки или чуть-чуть дальше, если стать точно на самый обрыв и вытянуться в струнку, из-под нависшего, как густые брови старика, камня бил родник прозрачной, как слеза младенца, воды, мириадами мелких брызг падая на самое дно долины. Глядя вниз, на эту божественную, девственную красоту, мне подумалось, как когда-то в юности, когда я так же сидел на краю уже другой пропасти, с трудом преодолевая непонятное желание прыгнуть вниз, что по этой самой долине сейчас обязательно должны пройти динозавры, чтобы картина получила свое естественное завершение.
Меня охватило странное, двоякое чувство. С одной стороны, мне было невероятно страшно, я буквально был сам не свой от ужаса, охватившего меня, стоя там, на самом краю пропасти на тысячи метров отвесно несущейся в самый низ. От страха, сковавшего меня, у меня не переставая бегали по спине мурашки, бешено колотился пульс, а лоб, несмотря на прохладный ветер из долины, покрылся испариной. С другой стороны, все во мне ликовало от непонятной уму радости, радости ужаса, радости близкого и, казалось, неминуемого конца, который должен быть началом, так близко стоящей от меня смерти — смерти в смерти, смерти от смерти, потому что я точно знал, что я уже умер.
Мне так — непонятным, исключающим себя образом — захотелось одновременно жить и умереть, прыгнуть вниз и остаться там, с моими новыми старыми друзьями, что я не мог понять чего во мне больше — желания жить или желания еще раз умереть. Я стоял там, на краю этой абиссали, в лицо мне дул пахнувший сосновыми иголками и печным дымом из детства ветер, вдалеке мерещились, проникая в самый мозг, рваные мечты из прошлого, какие-то смутные черты знакомых и давно забытых лиц, слышались отголоски неведомых миров, обрывки каких-то далеких слов и снов, и не мог понять, чего я хочу больше — сделать шаг вперед или сделать шаг назад…
Наряду с оглушительным сердечным ликованием и радостью бытия я также ощущал неимоверную, смертную тоску, вселенскую печаль от одного воспоминания о своей земной жизни, в которой было так много всего и была сплошная пустота. Было так много дел, но ни одного важного, так много радостей, но ни одной подлинной, так много друзей, но ни одного настоящего. Все, абсолютно все было ненужной и неважной шелухой, не требующей никаких доказательств, утверждений обратного, ни для других, ни для себя. Мне впервые не требовалось никому ничего логически, математически и аналитически доказывать. Я просто знал, и знание это было во мне.
Чувство радости бытия и избавления вновь нашло на меня, окатило теплой волной изнутри, достигло кончиков пальцев, отозвалось ласковым шепотом внезапной мысли в голове, окутало теплым и совсем нестрашным саваном жизни, но не смерти, и претворилось в жажду на кончике языка. Я снова неимоверно захотел пить. Поднял кувшин, который все еще держал в левой руке, судорожно сжимая, встал ближе, на самый конец пропасти, подался изо всех сил за край и, потянувшись за чистой, как слеза младенца, родниковой струей, радостно сделал шаг вперед…