Наверное, и мой отец был таким исключением. Никогда за всю свою не такую уж и долгую, как я теперь понимаю, жизнь не сказал он о немцах ничего плохого. Может, потому, что у каждого из тех, кто хоть краешком, маленьким-маленьким краешком, пережил «ту» войну, были свои воспоминания и своя память о ней.
Свои были и у отца.
* * *
Как только заходила речь о военном лихолетье, он вспоминал то пехотное подразделение Вермахта, которое зимой 42−43-го стояло в их селе.
Фронт был где-то там, не очень далеко, на сотню-другую километров восточнее. Потому в хате у отцовой матери оказались не закалённые в боях ветераны Польши, Бельгии и Франции, а призывники старших сроков. Люди, оставившие где-то там, за бескрайними, занесёнными снегами полями и лесами России свои семьи.
Нет, там, далеко-далеко, в горах Тюрингии или на равнинах Вестфалии, дома не были крыты соломой, в них не было земляных полов, и оставшиеся в них жёны не ставили на стол, достав из печи ухватом, чугунок с ещё исходящей паром, горячей и такой вкусной картошкой. Всего этого там не было. Нет. Но… Там оставались вот такие же, как этот — худой, светлоголовый с покрытыми цыпками руками. Самый маленький из большой детской команды, пугливо прятавшейся от незнакомцев то в тёмном нетопленом чулане, то на холодном чердаке, под соломенной стрехой.
И никто из этих солдат, волей судьбы и слепого случая одетый в форму одной из враждующих армий, не знал, что каждому из них уготовано переменчивой и капризной военной судьбой. Вернётся ли кто к своим дорогим и любимым живым-здоровым. А если и вернётся, то как долго ещё этого ждать… Вот уже четвёртый год кто-то крутит ручку страшной людской мясорубки, и такое ощущение, что в ближайшие годы останавливать её не собирается.
Отец не знал, кем были эти большие и взрослые, младше меня нынешнего, мужчины. Докерами Гамбурга, силезскими шахтёрами или металлистами с крупповских заводов Рура. Не знаю этого и я. Да и так ли это важно сейчас?
Тем более неважно было тогда. Когда на простую деревянную столешницу, рядом с чугунком горячей отварной картошки, ставилась вынутая из солдатского ранца банка армейской тушёнки или ложилась выпеченная в походной пекарне буханка хлеба. Когда вместе с клубами морозного воздуха ввалившись в заиндевевшей шинели в дом, первое, что делал постоялец — это доставал небольшой кусочек прессованного, крепкого, как мел, рафинада с прилипшими к нему крошками сигаретного табака той пачки, что соседствовала с ним в кармане.
И по протянутой чуть вниз и навстречу, раскрытой ладони без слов было понятно:
— Бери…
Долго. Очень долго, почти до самой армии, не будет в жизни моего отца того рафинада. Но не только за сладкое и мясное вспоминал он со скрытым теплом тех немцев. Нет, он вспоминал их за то, что каждый из того небольшого подразделения… Ну, сколько можно втиснуть в малую русскую хату с одной комнатой и кухней? Три, четыре? Максимум — пять человек…
Пусть даже три! Но эти трое, несмотря на кружившую рядом смерть, на кровь, грязь, большие и малые ужасы войны, смогли сохранить в себе толику душевного тепла. По чистой случайности доставшейся не их родным и близким. А вот этому — светлоголовому и сероглазому, который чуть меньше, чем через двадцать лет станет моим отцом.
Тепло — оно такое. Греет почему-то. Кто его знает почему, но греет! И не остывает. Долго-долго… Как та русская печь. Вот так холодной зимой 43-го протопили и моего отца. Один раз и на всю жизнь.
Конечно, было и другое. Когда немецкие лётчики в недалёкой прифронтовой зоне сбрасывали не бомбы. Нет… Яркие, красивые детские игрушки, которые было не достать в магазинах военной поры.
Дети — они всегда дети. Им хочется бегать, прыгать, играть. И зачем тряпичной куклой с нарисованными химическим карандашом фиолетовыми глазами, если можно с этой? Красивой… В тряпичную мама положила клок соломы, а здесь?
Вот только «что здесь» лучше было не узнавать. Потому что «игрушки» были не простые. С «сюрпризом», который при малейшей неосторожности просто и неотвратимо взрывался. Прямо в руках… Именно такую игрушку у младшей маминой сестры вовремя вырвала другая моя бабуля. И тётка осталась в живых. Чтобы в 74-м, уже в мирном Таганроге, её всё-таки догнало и достало то далёкое фронтовое эхо…
Но отец не видел. Тем более не держал в руках таких «игрушек». Кусочек армейского рафинада с прилипшими к нему табачным крошкам — вот и всё, или почти всё, что помнил отец с той войны. И эта память не позволяла ему смотреть на немцев с ненавистью…
* * *
А вот американцев отец не любил… И не из-за тех двух негров, что, приехав на Московский Фестиваль молодёжи, видимо, уж так по-хамски вели себя в одном из столичных кафе, что даже парный милицейский наряд, а милиции, как обычно в дни таких мероприятий, было более чем, подойдя к столику, за которым сидел отец с компанией, тихо и сквозь зубы процедил:
— Мы тут минут на десять выйдем… Парни, вам хватит?
Хватило.
Не скажу, чтобы драться отец любил. Нет. Но умел. А вот подставлять левую, после того как получал по правой, не мог. Предпочитал, чтобы нашим врагам было за что нас прощать. Так что парням тогда «хватило». Драться отец умел.
* * *
Именно за драку с местными он вылетел из Тбилисского артиллерийского. Только-только 22-й Съезд принял решение о выносе тела Вождя из мавзолея, что естественно, не могло не огорчить грузинскую составляющую братской семьи. Положение в Грузии было очень неспокойным. Так что Министерство обороны вкупе с училищным начальством решило не дразнить… Просто отчислить.
Срочную отец дослуживал там же, в ЗакВО, корректировщиком огня одной из гаубичных батарей.
Может быть, и дальше он ничего не слышал бы, а потому и продолжал бы относительно ровно дышать в сторону тех парней из-за океана. Но… Вся наша жизнь соткана из непрерывной цепочки порой невидимых и неосязаемых для нас, но, как потом оказывается, таких важных случайностей.
Почему-то получилось именно так, что год отцова дембеля наложился на окончание срока действия Ленд-лизовских договоров. И их правительство потребовало от нашего, чтобы всё, оставшееся к тому времени в живых из поставленного, было возвращено. Дядюшке Сэму не нужно было советское золото, предложенное взамен. Ему нужно было вернуть то, что, по американским стандартам, к тому времени было, наверное, полным барахлом.
Перед тем как гнать в Поти студебеккеры, использовавшиеся на батарее в качестве механизированной тяги, по непонятному ещё приказу с машины сняли всё деревянное. Борта, кузовные сиденья для расчёта. Зачем, стало понятным уже там, у моря.
В порту стоял большой американский Либерти. Внутрь трюма, по аппарели, студер шел своим ходом. И становился… Становился под большой мощный пресс. Бу-у-ух! И вместо живой машины в трюмную глубину летел уже бездушный плоский металлический блин.
Рядом с прессом, механически вытирая запачканные моторным маслом руки вытащенной в последний момент из-под водительского сиденья чистой ветошкой, стоял отец. Он смотрел на это американское жлобство, а перед глазами стояли ещё живые картинки послевоенного деревенского детства, когда при вспашке ли, при перемещении ли чего на неблизкое расстояние, самой востребованной тягой была бабская сила. Материна…
И вот. Только-только что-то начало получаться, только захотели вздохнуть чуть посвободней, да рассупониться манёхо…
— Эх, Студер… Братишка. Тебя бы щас к нам, на село! Цены б тебе, дорогой… Кормилец… Цены бы тебе не было! А этим-то блин железный… Зачее-еем?! Сссс… Га-аады…
* * *
Отец не воевал с ними.
Но сейчас, оглядываясь назад, вдруг отчётливо понимаешь: как много в нашей жизни и в нашем отношении к людям зависит от маленькой и случайной мелочи. От небольшого кусочка твёрдого армейского рафинада. Или красной круглой кнопки мощного пресса внутри старого, много чего повидавшего на своём железном веку транспорта…