И сразу же, в полный голос, чтоб услышали через закрытое и занавешенное от жары старой плотной шалью окно:
— Ба! Саша идёт. Несёт «курочкам».
* * *
Саша был моим дядькой. Бабулиным племянником. Её младшая сестра родила сына в Германии, куда её, уже беременную, угнали из оккупированного немцами Харькова. Жили они в холодных, плохо отапливаемых бараках. Врачи были где-то там, в совершенно другом мире, которому не было никакого дела до этой русской рабочей скотинки. И когда промозглой немецкой осенью Саша заболел менингитом, лечить его было некому.
Как, каким чудом он выжил, не знал никто, кроме любящей мамы, для которой Саша был не просто маленьким, больным мальчиком. Он был тоненькой, но ещё не порвавшейся ниточкой, накрепко связывающей её с прошлым и дающей путеводную надежду в будущее. Может, именно поэтому и благодаря исцеляющему теплу материнской любви Саша выжил. Но навсегда остался таким, каким я его знал. Большим, взрослым дядей с добрым детским лицом, остановившимся в своём развитии на уровне четырёх-пятилетнего малыша.
* * *
Каждый день, собрав в старую алюминиевую кастрюльку нехитрые остатки вчерашней трапезы, прабабушка отправляла Сашу к нам. Под эмалированной зелёной крышкой в кастрюльке был «корм курочкам». Хлебные корочки, кусочки картошки, засохшие комочки пшённой каши…
Эти ежедневные, небольшие по расстоянию походы — наше подворье располагалось в пределах прямой видимости от хаты прабабушки, что стояла на высоком бугре, по-над самой речкой — были Сашиной почётной обязанностью, которую он охотно выполнял. Ведь именно они давали ему возможность выйти за пределы четырёх стен хаты и увидеть другой мир, в котором было много-много разного и интересного, чего он никогда не видел в своём доме.
Поэтому он носил «курочкам» каждый день, медленно и аккуратно, чтобы чего не расплескать и не потерять по дороге. Для него было неважно, моросил ли нудный осенний дождик, нещадно жарило злое летнее полуденное солнце или морозец легонько пощипывал лицо, закутанное в тёплый бабий пуховый платок.
Он выходил в большой и неизведанный для него мир, каждый день открывая и познавая его заново…
Правда, этого я тогда не понимал.
* * *
Пока бабуля, приняв от Саши его ношу, раскладывала или разливала содержимое кастрюльки по кормушке, он аккуратно и осторожно усаживался на краешек крыльца, предварительно посмотрев — не грязно ли, и в случае обнаружения какого непорядка, беспощадно ликвидировал его, несколько раз сильно дунув на подозрительное место.
— Саш, а что сегодня вечером в клубе?
Дядька знал печатные буквы и даже мог потихоньку складывать их в слова. Потому, выйдя с подворья прабабушки, он не сразу шёл к нашей хате, а делал небольшой крюк к клубу, стоявшему почти посередине его ежедневной дороги, но буквально, самую малость, метров 100−150, в стороне. Здание сельского очага культуры было хорошо видно и от нас, и с бугра, поэтому Сашу за такое отступление от маршрута никто не ругал.
Перед самым клубом, за невысоким, окрашенным в синий цвет деревянным штакетником, прикреплённая к двум столбикам, висела обычная школьная грифельная доска, на которой несколько раз в неделю киномеханик или завклубом писали мелом разные объявления о том, когда начало сеанса, сколько меди нужно иметь в кармане, чтоб тебя пропустили через дверь, и будут ли после фильма танцы… Последнее, правда, в то время мало нас интересовало.
Вот с этой грифельной доски, прислонив к штакетнику специально купленный ему маленький блокнотик, Саша медленно и аккуратно переписывал химическим карандашом всё, что было изображено на ней.
— Саш, так что в клубе-то?!
Довольный, что он находится в центре внимания, Саша доставал из кармана пиджачка… Да-да, какое бы пекло не стояло на дворе, одет он был всегда в одно и то же — чёрной кожи зашнурованные ботинки, многое повидавшие на своём веку, тоже чёрные, чистенькие брюки, застёгнутую на все пуговицы клетчатую фланелевую рубашку и двубортный пиджачок, из кармана которого он и доставал свой блокнотик.
Раскрыв его на нужной страничке, Саша начинал медленно воспроизводить переписанное у клуба объявление:
— Один… Пять… Пятнадцать. «И»… «Ю»… «Ию». «Л»… «Я»… «Ля». «Июля»… «Пятнадцатое июля». «С»… «Е»… «Се».
Терпения дождаться, когда же Саша превратит в слова записанные на страничке буквы, не хватало никогда. И уже заглядывая ему через плечо:
— Сегодня. «А зори здесь тихие». Военная драма. Цена билета… Ба-а! Сегодня в клубе фильм. Про войнушку! Дашь нам десять… Пятнадцать копеек — и на Славку — дашь? Да ничего. Если заснёт, мы его в конце сеанса разбудим. Пашка! Долго с поплавками возиться будешь? Ба! Мы на речку.
* * *
Иногда, когда мы ловили с берега прямо под бугром, провожаемый сверху, от изгороди подворья, долгим и внимательным взглядом прабабушки, к нам спускался Саша.
Если не было запасного удилища, вырезать какую кривулю из прибрежной лозы было минутным делом. Моток лески на заводской бобине тоже, как правило, был в кармане. О том, что кроме лески у удочки должен быть крючок, грузило и поплавок, Саша даже не догадывался, поэтому на традиционное:
— Ну как, клюёт?
Как правило, отвечал громким шепотом:
— Нет…
И чуть погодя, с неподдельным вздохом разочарования и, одновременно, надежды:
— Пока нет…
Обманывать Саша не умел. Зато умел радоваться тем мелочам, мимо которых мы чаще всего проходили, не обращая на них внимания:
— Рыбка… А можно?
— Что «можно»?
— Подержать.
— Ну, держи… Только смотри, Саша, крепенько! Чтоб опять в речку не убежала!
— А можно?..
— Что ещё «можно»?!
— Рыбку. В речку…
— Ну, Саш… Ты даёшь!
Но секунду-другую оценив масштаб возможной потери, с солидной снисходительностью:
— Ладно. Отпускай…
И все вместе, довольные своей добротой по отношению к взрослому дядьке, смотрим, как медленно и осторожно Саша опускает руки в речку и уже там, в воде, разводит их в разные стороны. Сквозь прозрачное стекло отмели хорошо виден желтовато-серый песок и по нему — затейливая игра солнечных бликов от набегающей на берег волны… Так же, как виден и пескарь, прижавшийся брюшком к самому дну. Первые несколько секунд рыбка ошарашено привыкает к, казалось бы, уже навсегда потерянной родной водной стихии. Потом медленно-медленно, потихоньку ускоряясь, а в завершение — уже стремительным броском, уходит в густые тёмно-зелёные заросли осоки.
* * *
Когда к берегу подступали неторопливые летние сумерки, а мы начинали неохотно сматывать удочки, с бугра спускалась прабабушка и, взяв Сашу за руку, уводила его домой. Медленно и неторопливо они поднимались вверх по склону. Две, как нам тогда казалось, большие, взрослые фигуры. Обе — немного сутулящиеся. Одна тёмная, почти сливающаяся с землёй и растительностью разбитого на бугре огорода, вторая — белеющая на их фоне светлыми пятнами лица и кистей рук.
Если мы уже к началу июня были накрепко выкрашены бронзой солнечного загара, то Саша так и оставался всё лето белокожим. Это отличало его не только от нас, но и ото всех взрослых, у которых даже зима не могла ни снегом, ни морозами отбелить обожжённую до черноты кожу.
* * *
А потом… Потом мы выросли. Наш кругозор расширился до необозримых с бугра пределов. И как-то так получилось, что в этом большом, ярком и интересном мире совсем не нашлось места для Саши.
Он остался там, рядом с клубом, речкой и бабулиным подворьем. Со своей неизменной алюминиевой кастрюлькой в руке и такой же неизменной доброй детской улыбкой. А мы… Мы ушли дальше.
И как-то так незаметно забыли о нём. Я даже не знаю, когда Саша умер…