— Меня не интересует, что там у вас! Договор, контракт! Мне по хрену! Ваше дело козлячье — делать то, что вам начальник говорит, и не возмущаться! Отложить все дела в сторону и делать то, что говорят! Оборзели вконец!
Еще не доковыляв до конца лестницы второго этажа и не успев открыть скрипучую деревянную дверь нашего «офиса» — советской многоместной конторки, каких сотни тысяч, по зычным звукам накаленных по привычке басов и фальцетов я уже чувствовал, что возвращаюсь не куда-нибудь, а в свои родные пенаты. Та же «приятно» заряженная атмосфера офисной работы, тот же обмен «любезностями» — жалобно-возмущенными со стороны недовольных сотрудников, затырканных пузатым, всегда знающим к чему придраться начальством и гневно-негодующим со стороны высоких патронов в адрес своих нерадивых раздолбаев-подчиненных. Все, как всегда.
Осторожно приоткрыв дверь, дабы никого не потревожить и не оторвать от корпоративной, как принято у нас говорить, дискуссии, обмена мнениями между «равными» в правах и обязанностях начальниками и подчиненными, я смело вступил на еще не остывшее поле брани. Лужи крови еще не высохли. Преломленные копья и стрелы были в беспорядке разбросаны.
Начальник, Иван Поликарпыч, с «нежной» улыбкой голодного людоеда островов Кирибати окинул меня «приветливым» взглядом с ног до головы. Другие присутствующие также с трудом удержались от радостных и бурных приветствий в мой адрес по случаю прибытия.
— Ты где лазишь? — лениво прорычал наш Юпитер.
— Карты географические и канцелярские принадлежности покупал… Вы же знаете…
— А почему так долго?
Далее последовал ряд мелких придирок и вынужденных объяснений: «почему так долго», «почему так дорого», «почему не того качества» и так далее.
После чего наш недовольный господин важно удалился в свой уютный альков. Я же, получив за последние три минуты ряд новых заданий — ах, если бы они делались хотя бы с одной десятой той живости и беспечности, с которой рождались, — включил свой компьютер и плюхнулся на жесткий стул, прикидывая в уме, за что сначала браться.
Но и после того, как наш большой босс ретировался, я еще минут двадцать находился под яростным перекрестным огнем наших возмущенных до глубины своего девичьего самолюбия и уязвленных в самое сердце своей гордости сотрудниц: они так и этак, на все лады и шестеренки распекали и чехвостили нашего предводителя.
— Нет, ну что я ему, девочка, что он меня так? Вот так и этак? Тут работаешь, работаешь, головы, понимаешь, не поднимаешь, а приходит этот козел и начинает над тобой издеваться! — возмущалась изо всех оставшихся сил экономист Леночка (впрочем, Леночке давно шел пятый десяток, но она настаивала именно на этом ласково-уменьшительном имечке). — Козел он после этого!
— Да брось ты, не обращай внимания, — давала Леночке «оригинальные» и полезные советы начальник отдела Татьяна Санна (впрочем, хороший человек, хотя часто у меня возникало маниакальное желание заткнуть ей рот тряпкой, что лежала за батареей подле меня, за ее неугомонную болтливость). — Вот, понимаешь, его же не переделать, он тут нас всех строит, придирается — у-у-у, так бы и удушила его, свернула бы ему голову! — Татьяна Санна часто путала начальство со своим мужем.
Но задушевный обмен негодованием и возмущением в самый апогей, когда чуть охрипшие от споров голоса брали верхнюю ноту, а лица уже приняли апоплексический оттенок, прервал сам герой яростного словометания неистовых сотрудниц.
— Елена Павловна (экономист Леночка), вы сделали, что я сказал? — с порога, не дав опомниться, заостренный дротик Иван Поликарпыча метко вонзился в цель — беззащитную Леночку.
— Да я… это… Иван Поликарпыч! Я уже!!! Сейчас! — не готовая к бою тупая стрела Леночки, так и не описав несущую смерть дугу, упала к ее ногам — конечно, у Леночки не было ни времени, ни сил, все было потрачено на то вербальное извержение, которое царило в нашем офисе последние несколько часов.
— Да я вам! Да я вас! Вы!!! Я!!! Всех!!! …к чертям собачьим! — Великий Вождь Племен Сбыта и Снабжения метал громы и молнии направо и налево.
И тут, среди всей этой грубой солдатской ругани, визгливых базарных голосов, пошлых сплетен, пустых слухов, среди всей этой беспросветной грязи я увидел что-то необыкновенное и чудесное, что почти заставило меня захлебнуться от восторга, позволило оглохнуть по отношению ко всей этой дикой гортанной какофонии. Я смотрел и не мог оторвать своих воспаленных глаз от того живого и настоящего, что вдруг нежданно впорхнуло в наш заводской вертеп. Осколок дальнего, давно забытого мира. Маленький кусочек Солнца. Посланец Лета и Счастья.
Простая бабочка… Нет, необычайно огромная, с двумя яркими оранжево-сине-черными парусами-крыльями она трепетала, несомая на волнах той негативной энергии, что витала в нашей душной коробке. Нервно вспорхнув к самому потолку, она стала неистово биться об ослепляющие лампы дневного освещения, смертельно обжигаясь.
«Смотрите, бабочка!», — словно «О, чудо чудное!», не контролируя себя, завопил я. Но никто и ухом не повел. Ни одна голова не повернулась в сторону цветочного парусника, посланца Лета и Солнца, ни один голос не пожелал умолкнуть.
«Что это? Махаон? Парусник? Или какой другой вид?» — я не разбирался в бабочках. Мои знания ограничивались капустницами, махаонами и парусниками. Я знал, что наряду с заурядными белыми или песочного цвета баттерфляями встречаются абсолютно удивительные, гигантских размеров красивые насекомые. Я знал, что в некоторых странах бабочек любят и почитают. Например, на Тайване и в некоторых других странах существуют целые заповедники и миграционные пути бабочек, которые трепетно охраняются законом и людьми. В некоторых восточных странах бабочка — вестница счастья, а убить посланницу солнца — значит, совершить грех. Но то на тонком Востоке. А у нас…
В неистовом танце жизни она билась о люминесцентные солнца, расплескивая жизненную пыльцу и постепенно сжигая себя насмерть. Удар, еще удар. На мгновение, словно ослепленная этой борьбой с ветряными мельницами, она оглушенная падала вниз, туда, где острыми молниями носились яростные токи людской ненависти, непонимания и эгоизма. Затем, как будто снова придя в себя, она резко взмывала к самому потолку, где, как ей мерещилось, ярким светом ее манила свобода, радость и любовь. Удар, еще удар. И снова. И снова. Казалось, было слышно, как ее живая душа бьется о раскаленное стекло. Удар. Еще один. И снова. И снова…
Я вскочил. Запрыгнул на один стул, пытаясь дотянуться до неистового махаона. Но он, провалившись вниз и снова судорожно цепляясь за воздух огромными крыльями-руками, взмыв вверх, упорхнул к другой лампе. Я соскочил со стула, вскарабкался на другой, стал размахивать руками в попытке схватить несчастное создание, чтобы спасти от неминуемой смерти. Бабочка вернулась туда, где была до этого. Стукнулась крохотным тельцем и разноцветными крыльями о яркую лампу еще несколько раз, а потом, подобно сорванному осенним ветром осиновому листу, медленно спикировала на пол.
Я спрыгнул со стула, взял беднягу в ладонь. Еще пару раз, из последних сил, махаон судорожно дернул своими большими крыльями — видно было, как мало пыльцы на них осталось — движения все медленнее и медленнее, тише и тише, а потом и вовсе… Он сразу как-то окостенел.
Перепалка, тем временем, закончилась. Рабочий день медленно, но неизбежно подходил к концу. Каждый был занят своими делами, делишками. Собой. И никто не заметил маленькой смерти, что случилась только что. «Прекрасной» и горькой смерти посланницы ангелов.
Среди всего этого земного хаоса, пустого разлада в умах и сердцах, час за часом, день за днем, и так всю жизнь, сжигающего, разъедающего, умерщвляющего в нас то чудесное, ту Божью искру, что могла бы позволить нам, пожелай мы этого, радоваться каждому прожитому дню, друг другу, тем чудесам, что нас окружают и с нами происходят, и мимо которых мы проходим, потому что сердца наши слепы, нам был послан знак небес. Знак, что все, что от Бога — прекрасно. Что каждый миг — чудо. Увещевание ангелов о хрупкости и быстротечности всего. Надпись на стене…
Но, увы, мы оказались безграмотными. Бесчувственными. Слепыми и глухими. Впрочем, все как всегда.