Бывало, посмотрит мать на деда и давай сначала потихоньку посмеиваться, а потом, как разберет её, что уже никак смех внутри не удержать, так выскочит из избы и уже на крылечке, под навесом, давай смеяться. Аж через две двери, в горнице слышно. А дед сначала хмурится, хмурится, но, как мать выбежит, посмотрит на неё в окошко, что во двор выходит, и сам улыбнется. Сначала так, как бы нехотя, осторожно, типа — да ладно вам, ерунда это всё, а потом разгладятся морщины у него на лбу, переместившись мелким бесом к глазам, и улыбнется он, уже не сдерживаясь, от души. От одного уха, до другого.
А я сижу за столом, с этим чертовым учебником химии за восьмой класс — и кто только эти ангидриды придумал! — смотрю на них и ничего… Ничего не понимаю! И какая это смешинка матери в рот попала? А от неё уже и деда этим смехом заразило.
Потом, после армии… Я уже и женился. Привез домой свою дорогую половинку. Познакомить родных с их невесткой. Вот тогда только мать и рассказала ту историю из жизни, что когда-то так смешила её и была большой тайной для меня.
* * *
В сентябре всё это случилось.
Как раз самое завершение молевого сплава. Дорог-то приличных и сейчас в наших краях немного, а тогда — и подавно. Поэтому сплав древесины был самым удобным, а подчас и единственным способом её транспортировки. Ну, а молевой, когда не надо увязывать лес в плоты, — самым дешевым. Зимой нарубили, сложили у берега в штабеля, а как реки вскроются и пройдет половодье, но ещё по высокой воде, сразу, как только появится возможность боны ставить, — столкнули древесину в воду. Она и поплыла своим ходом вниз по течению.
Естественно, на всём пути следования её сопровождают сплавщики. Мало ли, где залом из бревен образовался? Разобрать его надо, чтобы древесина россыпью (молем) и дальше шла к тем местам, где её уже готовы принять перерабатывающие заводы. На этом этапе главное — пропустить основную массу молевого леса, пока вода не спала и не обмелела река. Чтобы ушла древесина вниз по течению. Туда — к потребителю.
Поэтому если бревно, другое в прибрежных кустах запуталось и там осталось… Или волной вынесло на берег пару тройку лесин, что с краю этой плотной молевой массы шла. Мелочь всё это. Главное, основной объем протолкнуть, сплавить вниз по реке.
Только в сентябре, к завершению сплавного сезона, который почему-то — уж не знаю почему — назывался у нас «караванкой», руки доходили и до этих остатков. Брызг, по сравнению с тем, что ушло вниз по течению за лето. Но и от них надо было зачистить берега. Скатить в реку всё, что, спадая, оставила на них высокая вода, вытолкать из прибрежных кустов и заводей лес, отошедший от основной сплавной массы.
В тот день отец с «караванкой» как раз работал в Ершовой запани. А это… Ну, километра три до деревни. Он и рванул к дому. А там никого не было.
Сентябрь. Кому там быть? Отава на местах покосов подросла. А если колхозное стадо на зиму уже с кормами, так можно и частникам разрешить своих коровенок на пойменные луга выгнать. Вот народ и пасет. А у нас — кому? Бабуля на работе, в сельповском магазине. Батяня — с караванкой ушел… Остается только деду.
Вот он и погнал коров на выпас. А так как покосы тут же, под боком, он с собой даже тормозок на перекус не взял. Бабуля в обед с магазина прибежит, подменит.
Она и прибежала. Давай, мол, Колька, домой. Там уже всё приготовлено. Найдешь, что где. Поешь и сразу — обратно. Одна нога здесь, другая — там. А то вот-вот машина из сельпо придет. Товар принять надо. Так что ты уж не задерживайся там!
Дед ноги в руки и — вперед. Заскакивает в дом, всё нормально. Стол накрыт. И записка на нём. «Любимый, горячего приготовить не успела. Всё, что смогла — на столе. Чекушка в запечку, за шестком. Целую, твоя Нина».
Ну, и? Какой тут, павлин-мавлин, обед? Чекушка! Чекушка где-то тут, в запечку. Он оттуда всё, что за лето скопилось, выгреб… Нету! Нет чекушки. Он опять всё перебрал. В саже от макушки до самых сапог выгваздался, в горло печи заглянул, руками там пошерудил.
Нет. Нет чекушки, будто домовой её умыкнул.
В общем, деду уже не до обеда. Он уже, как старый разведчик, расширил круг поисков. Может, торопилась бабуля. Записку-то написать написала, а чекушку второпях в какое другое место поставила. Не в запечек. Но тут же, на кухне. Или нет? В сенях? В горнице?
А бабуля коров пасет. Деда дожидается. Час, другой. А его всё нет и нет.
Тут уже пацаненок какой-то прибегает:
— Тёть Нин! Там машина сельповская пришла. А магАзин закрыт… Народ волнуется. Так мамка послала узнать, торговать-то будут сённи?
Тут как раз и дед подгребает. Злю-ущий… Как та цепная собака. Весь в саже, почище эстонского трубочиста. И руками размахивает.
— Ты чё, стерва старая? Шутки со мной шутить удумала? Где чекушка?!
— Да ты о чем, дед? Где тебя черти носили, так весь изгваздался?! Какая, к лешему, чекушка?
— Как какая? Вот! Сама же написала.
И дед ту записку, что в руках держал, прямо тут же, без лишних разговоров, бабуле под нос. Та её взяла, прочитала, оторвала взгляд от бумаги и, поглядывая на деда исподлобья, говорит:
— Ты хоть прочитал, чего здесь написано?
— Да как не читал? Чекушка! В запечку. За шестком. Нету… Нету там ничего. Я не только в запечку! Я всю избу перерыл.
— Ты бы ещё на повить слазил. Почитай, что здесь написано! «Любимый. Целую. Твоя Нина». Да я, почитай, с войны тебе таких слов не говорила. А уж чтобы писать их… Ты своею дурьей башкой подумай — да как я, собственными руками тебе на обед водку куплю? Это чтобы ты после него всех коров на покосе порастерял?! Да я в избу и не заходила. Прямиком из магазина — сюда. Старый, старый, а мозгов — как у цыпленка…
И давай хохотать в голос.
А деду что остается, только рукой махнул:
— Герка… Не иначе он, паршивец! Они где-то тут, рядом, с караванкой стоять должны. Небось, забежал на перекус, да и написал записку. Шутник хренов. Вот придет вечером домой, я ему устрою… Устрою!
Так ведь и батя у меня — не дурной был. Какое там вечером! Он до самого ледостава, пока сплавщики свой катер на зимний прикол не поставили, домой носа не казал. Всё на реке, да на реке.
Ну, к зиме дед уже успел и подостыть малость… А история с чекушкой — не забылась. Бывало, посмотрит мать на деда и давай, сначала потихоньку посмеиваться, а потом, как разберет её, что уже никак смех внутри не удержать, так выскочит из избы, и уже на крылечке, под навесом, давай смеяться… Но дед любил её. И многое, из того, что и сыну родному, отцу моему, не спускал с рук, ей — прощал.