Только дождик легонько постукивает по деревянным стенам и крыше теплушки, бормочет себе под нос что-то невнятно, пытаясь рассказать всем, кто ещё не спит, относительно свежие новости, услышанные днём из станционного репродуктора…
Видно, от последнего рывка открыла глазёнки, зашевелилась под стареньким пледом Роза:
— Ма-аа…
— Спи, спи, доча… Вот, видишь, и Феликс, умничка, спит… Что? Пить? Сейчас, доченька.
* * *
То, что Феликс заболел, стало понятно уже на следующий день, после того как в последний момент, через хороших знакомых по прежней работе мужа, их посадили в один из уходивших на восток эшелонов с эвакуированными.
Сначала Она не обратила особого внимания на его жалобное: «Болит… Болит горлышко». Да и что можно сделать, когда ни лекарств, ни врачей… Кипятка, и того в первые пару суток было не достать. Воду набирали на станционных межпутейных водокачках в разные подручные ёмкости. В то, что у кого было, используя тот же самый шланг, при помощи которого только что станционные рабочие вместе с помощником машиниста заправляли водой паровоз. Еду можно было купить или обменять у местных женщин, подходивших к составу с варёной картошкой, молоком в глиняных глечиках, огурцами и помидорами, совсем недавно ещё лежавшими на грядках…
Что можно сделать?! Разве что прижать малыша покрепче да нашептать ласково на ушко:
— У кошечки — болИ, у собачки — болИ, у мышки — болИ, а у Фелички нашего — совсем-совсем не болИ. Не болит, маленький? Болит? Болит…
Ну, что тут сделаешь?! Феличка… Сыночек…
Когда через сутки у малыша поднялся жар, явно ощущавшийся руками даже через его одёжку, на задней стороне глотки появились плёнки жёлто-серого цвета, а дыхание стало тяжёлым и прерывистым, стало ясно, что болезнь — не обычная простуда от того дождика, что хорошенько намочил их всех при посадке. А уже к утру третьего дня стало ясно — это дифтерит…
Дифтерит. Гнилая жаба… Врача бы… В больницу. Тогда, может, и будет шанс.
Только где те врачи? Где больница?! В старой, ещё мирной, а сейчас такой далёкой, нереальной, почти сказочной жизни. А была ли она ещё неделю… Всего месяц… Даже меньше тому назад?!
Лишь бы не высадили!
Но о том речи даже не шло — эвакуация. Вся теплушка была плотно забита такими же, как и она, мамами с детьми. У кого только один, а у кого, как у старой Марьяны, целых пятеро. Мал мала меньше. И многие температурили и покашливали после того ливня, что провожал их в Бобруйске. Теплушке было не до Неё.
А что могла Она? Даже капустных листьев, чтобы обернуть ими, обложить воспаленное маленькое горлышко, и тех не было. Не было. Вот так смотреть и ничего не мочь… Если бы не маленькая Роза, постоянно требовавшая к себе внимания, наверное, было б и не выдержать.
Ничего не мочь… Ничем не помочь маленькому. Кровинушке родненькой… Ну, если только холодный компресс из намоченного платка на горячий лобик.
Сейчас уже и он не нужен… И без него лобик… Холодный. Уже с вечера.
* * *
Заполнившая теплушку после остановки обманчивая тишина потихоньку вытеснялась куда-то в ночь не замиравшей ни на минуту жизнью большой станции и привычными ей звуками. «Чуф-чуф-чуф»…" Где-то совсем недалеко натужно сипел трудяга маневровый. «Бамц»! Прямо за стенкой лязгнули буферами прицепляемые к какому-то составу вагоны. «Взь-зь-зь»… С противным визгом пошла внутрь теплушки откинутая кем-то дверь.
И сразу же потянуло влажной прохладой. Чётче и явственней, выходя на передний план ночной станционной сцены, зашептал, засеял свою партию августовский дождик. Запахло мокрым углём и креозотом отсыревших шпал. На соседнем пути смутно угадывались силуэты железнодорожных цистерн. «Тук-тук» где-то вдали… Металлом по металлу. И снова — «тук-тук». Уже ближе. Станционный обходчик проверяет исправность тормозных букс. «Тук-тук». Совсем рядом, у вагона.
— Мужчина…
— А?! Кто?.. Кто тут? Что?.. Что надо?
От приподнятой вверх руки — направленный прямо в лицо, слепящий пучок света. И удивлённо, из непроницаемой взглядом темноты:
— Жидо-о-овка…
— Иван! Ты что? Приказа не слышал?! Самолёты… Гаси! Гаси к такой-то…
И дальше уж совсем мужское.
«Двое… Их двое».
— Мужчины… Пожалуйста. У меня… У меня мальчик умер. Маленький. Сынок…
Боясь, что вот-вот прервут, не дадут договорить, уже из последних, ещё оставшихся сил, на выдохе:
— Похоронить бы… Пожалуйста…
После небольшой паузы, из темноты, с нескрываемой застарелой злобой в голосе, первый («Иван вроде бы?»):
— А сама? Руки, что ли, отвалятся? Вечно вы, жиды, на чужом горбу хотите!
— Я не могу… У меня ещё девочка. Совсем маленькая. Три годика. Нельзя. Нельзя отстать от поезда. Мы же можем долго стоять, а можем вот-вот тронуться.
— Иван… Ей и вправду нельзя. Если проверяем, значит, должны отправить вскорости.
Почувствовав поддержку, быстро — с руки и этому, первому, который ближе:
— Мужчины… Пожалуйста. Вот, возьмите кольцо обручальное. Это золото. Только похороните… Мальчика маленького. Моего…
И убедившись, что вот она, чужая, заскорузлая ладонь, остро пахнущая машинным маслом, разжала кулачок и отпустила маленький, но тяжёлый кружок колечка…
— Иван!
— Ну что?..
— Отдай. Отдай, Ваня, что взял…
— Что? Что отдать-то?!
— Что взял, Вань. Не крути. Зачем оно тебе? На рынок пойдёшь, чтоб за спекуляцию загребли и бронь, на хрен, сняли? Отдай, Иван. На чужом горе своего счастья… Сам знаешь. Мы здесь все свои. Вместе. А она? Сколько ей ещё ехать? И куда? Как она там, где-то, среди чужих? С малой… Не бери грех, Иван, на душу. Отдай не своё. Отдай…
— Не бухти, глазастый!
И протягивая на черной, открытой ладони еле видимый металлический кружок почти уже утраченного мужнина свадебного подарка:
— На! Жидовская морда… Пацанёнок где?
Приняв с рук на руки почти невесомое маленькое тельце, не оборачиваясь, напарнику, тому, так и оставшемуся безымянным:
— Я к пакгаузам. Достукивай сам. У водокачки встретимся.
* * *
Они оказались правы. Не прошло и получаса, как перестук железнодорожного молоточка на длинной деревянной ручке затих где-то там, впереди состава, теплушку дёрнуло и колёса снова застуча-али, застучали, а потом зачастили по железнодорожным стыкам:
— На вос-ток. Тук-тук. На вос-ток, тук-тук…
Роза спала, время от времени причмокивая и чему-то своему улыбаясь во сне. Она сидела рядом, молча вглядываясь в этот слабо различимый во мраке тёмной теплушки маленький комочек оставшейся у Неё жизни.
А ещё через час, позади, в том месте, где предположительно оставалась та самая станция, по небу пошли красно-оранжевые сполохи. И загремело. «Бум-бум». После паузы — опять. «Бум-бум»…
Только то была не обычная августовская гроза. Военное время — станцию бомбили. Бомбили сильно.
* * *
Ей повезло.
Муж прошёл всю войну и вернулся. Вернулся потому, что его очень-очень ждали. И это было счастье. Ещё через год после Победы у них в семье стало на одну девочку больше. И это тоже было счастье.
А вот где похоронен Феликс. Успели ли его похоронить… Или он так и остался лежать там, у разбомбленных пакгаузов, на неизвестной станции… Об этом до сих пор… До сих пор об этом не знает никто.