Почти в самом конце и сам ударил. Чуть-чуть. Но не очень удачно. По пальцу. Было больно, и тётка ругалась на отца. А дядька пришёл со двора и сказал, что ничего, до свадьбы доживёт.
Интересно, а когда у меня свадьба? День рождения уже был. А свадьба? Может, летом? Что-то непонятно как-то дядька…
А потом мы с отцом взяли бечёвку и повесили фанерку в палисаднике. На веточку ранетки, ближе к стволу. Чтобы устойчиво было, ещё и на другую, толстую ветку опёрли. Только перед тем, как повесить, насыпали семечек. И фанерка сразу стала кормушкой. А реечки — бортиками. Чтобы ветер не сметал семечки на землю. В снег. Где птицам их не найти.
Ветер и не сметал. Только прилетели воробьи и всех синичек разогнали. Отец посмотрел на них и сказал, что мы сделаем по-другому. Но не сказал как. А пошёл на кухню и взял два больших кусочка того сала, что осталось у них с дядькой с вечера, когда они закусывали «за здоровье» и ещё за это… Как его? «Сви»… «Све»… Вот! «Светание». Ну, чтобы рассвело быстрее. Только они говорили:
— Ну, со светанием.
Как будто уже рассвело. А был вечер. И темно.
Потом отец опять надел валенки. Но пальто — не стал. Взял меня на руки и мы быстро-быстро выбежали в палисадник, где я сам наколол сало на веточки. Куда смог дотянуться. После этого мы побежали в дом, где тётка опять стала ругать отца, а он сказал, что «не холодно». Правда, она ему не поверила. Хотя про то, что уши замёрзли, я ничего не говорил.
Но тут очень быстро прилетели синички и они помирились. И стали вместе со мной смотреть в окно. Ветер чуть раскачивал веточки ранетки, и воробьи на них садиться боялись. А храбрые синички — нет. Они приземлялись прямо на сало и, выпустив коготки, крепко держались за него. Не забывая одновременно работать клювом. Резкий взмах маленькой головой и — вниз, к ногам. Ещё раз. И сразу видно, как на сале появилась пара рваных выемок. А синичка, тем временем, остановилась передохнуть. Чуть развернулась, чтобы нам стали видны не только её серо-зелёная спинка, но и желтая грудка со щегольским чёрным галстучком. Оглядываясь по сторонам, завертела головкой с белыми щёчками и в тёмной, с синим металлическим отливом шапочке. Ага. Вот она чего. Её подружка прилетела, отважно уселась на другой кусочек сала…
Вчера не только синички были. Ещё и другая птичка прилетела. Такая. Чуть крупнее синичек. Тёмненькая, голубовато-серая. Плотная, с большой головой и коротенькой, почти незаметной шеей. С белым горлышком и коричнево-рыжей грудкой. Длинным, прямым клювом и черными очками на глазах, как у мамы. Отец сказал, что это поползень.
Интересно. Птицы не ползают. Летают. А этот… Поползень.
Сразу видно — трусишка. Пока пировали синички, так и не решился подлететь к салу. Сидел на видном из окна угловом выступе стены, время от времени суетливо перебирая маленькими, почти не видными из-под густого оперения лапками, перемещаясь, то вниз по выступу, то, возвращаясь на прежнее место, вверх по нему. Да и потом, как синички улетели, не решился за салом на качающуюся ветку, а подобрал с кормушки оставшиеся после воробьев семечки.
И в неё — тоже не сразу забрался. Какое-то время побегал вверх-вниз по стволу ранетки. Пока не убедился, что всё кругом спокойно и какого подвоха нет.
Может, потому и поползень? Что почти и не летал, только перепорхнул со стены на ранетку. Зато суетился, семенил туда-сюда по стене и стволу, как ползал, — ого-го сколько!