Да я ещё в ботинках. С утра морозец как бы. А со станции вышли — дорога под весенним солнышком уже поплыла. Здесь лужа, там грязь — и в сапогах не пройти. А ботинки — новые. Пару-тройку раз всего-то и надёваны… Жалко! Я — тут обойду. Там — по обочине, где ещё наст держится. Какой с меня ходок? Да и у матери корзина полная — не побежишь. Вот и плетёмся помаленьку.
Со станции попутчики были. Так они в сапогах. Стали и пошли, пошли… Только мы их и видели. Идём одни. С матерью вдвоём.
Кое-как добрели до лога. Его ещё и не видно, а вроде шум какой-то.
Так смеркается уже. Сначала и не понять, а что шумит-то. Ветер, что ли? В поле или на луговине, может, его не так слышно. А тут же — лес. Вот он, рядом. За логом. Деревья, наверное, и шумят своими голыми ветками, что пока ещё в листву одеваться и не собираются. Хорошо, если кой-где по южному склону почки набухать начинают.
Ближе подошли… А по логу — вода! За день снегу-то подтаяло с бугров. Что делать? Как-то на нашу сторону перебираться надо.
Ну, мать подол за пояс подоткнула. Меня — на закорки, и — через лог. А под водой-то… Под водой-то, лёд! Скользко. Воды — прилично. И несётся она — потоком. Бурлит. Чувствую, с силой мать толкает. А она ж ещё и меня держит на закорках. Осторожно идёт. Не приведи Господь поскользнуться, упасть. Всё. Точно говорю — утопли бы. Темно. Кругом не души. Точно, упала б мать — утопли. Обое.
Я потом спрашивал. Те, которые впереди нас ушли, в сапогах. Они за руки взялись и так, цепочкой, перешли. Да и засветло. А мы — уже в потёмках. И одни. Точно говорю — утопли бы.
А перешла, ссадила меня. Я уже и не смотрел, что там под ногами — грязь, лужи. Не до того. Ссадила меня мать и говорит:
— Беги сынок, до хаты швыдчей. Там печь ещё тёплой должна быть. Скидай всё мокрое и — на неё. Закутайся там в старый тулуп хорошенько.
Я и припустил изо всех сил. Прибежал домой. Точно, печь тёплая. Ещё не успела остыть, как мать её с утра, перед тем как в город уйти, протопила. Ботинки, носки, штаны скинул и — на неё.
Лежу. Через какое-то время согрелся вроде, а самого всё равно — колотит. Всего колотит. В хате темно. За окном — ни зги не видать. Ветер ещё поднялся. То оторванным краем железа на крыше — «бам-бам». То в трубе — «у-уу». А матери всё нет и нет. И нет, и нет.
За этими страстями и забыл совсем, что меня-то она на закорки кинула, а корзину на той стороне лога оставила. Ей же вернуться надо было. Корзину забрать. И потом снова — на нашу сторону лога. Да и я — бегом. А она с корзиной, устамши, после трёх переправ…
А в корзине… Нет, вот стоило за ней возвращаться? Банк, что ли, мать в городе грабанула, пока я в интернате свои нехитрые пожитки собирал? Слитки с золотом у неё в той корзинке были? Хлеба буханок, сколько влезло, да конфет-подушечек… Граммов триста. На всю нашу ораву. Только как без них? Порог ещё не переступишь, из хаты, приплюснутые к оконному стеклу, побелевшие носы и — глаза. А в них — немой, но явно угадываемый вопрос:
— Что, мамка? Привезла какой гостинец сладенький из городу?
Как тот гостинец бросить? Ждут ведь, чертенята. Надеются.
И хлеб. Его-то тоже как? Сколько сил в него вложено, сколько потов сошло, прежде чем он на городской магазинный прилавок хозяином лёг?..
Да и сам лог. Вот какого мы через него попёрлись? Шли бы потихоньку бугром до самой Долгой Поляны. Там бы, если что, и заночевать можно было.
Корова. Корова… Кто ж её вечером без матери подоит? Не было у нас другого варианта, как только через лог этот проклятущий.
Натерпелся я тогда, воспоминания о детстве крепко сидят. Потому, даже сейчас, сколько лет уже прошло, сам — сивый давно, а вот что есть, то есть… Не люблю лог! Не то чтобы боюсь. Нет. И сейчас, как еду по нему… А меня словно ломает и корёжит всего изнутри.
Нет, не люблю лог…