Если у тётки по саду можно было перемещаться свободно, то в баб Шурину плодово-ягодную епархию лучше было не соваться. Максимум, на что хватало решимости — это чуть приотворить калитку, что вела в сад и ещё дальше, в расположенный за ним огород. Только зачем? И через щёлку в изгороди, отделяющей подворье от сада, хорошо были видны ульи, в беспорядке расставленные под плодовыми деревьями и вблизи кустов смородины. А услышать, как злобно жужжат эти пчёлы, можно было и не подходя к забору.
Не, к баб Шуре в сад лучше было не соваться. Только в августе, перед медовым Спасом, когда дед Ерофей надевал специальную шляпу с сетчатой накидкой, закрывающей лицо и шею, натягивал рукавицы и, став похожим на настоящего космонавта и взяв в руки уже предварительно разожженный и дымящийся окуриватель, выходил в садок…
Вот тогда можно было прошмыгнуть в калитку, но не отрываясь от неё далеко — мало ли что?! — прижаться спиной к изгороди и смотреть, как дед, успокоив засуетившихся пчёл дымовой завесой, поднимает крышку улья, достаёт деревянную рамку с сотами и укладывает её в большой медный таз. Одна, вторая, третья рамка…
Всё. Крышка легла на привычное место и дед направляется к воротам. Пора менять диспозицию. Не все пчёлы остались у улья, какая-то часть летит за тазом, возмущаясь наглым грабежом того, что они с таким трудом всё лето в поте лица своего. Я бы тоже возмущался. Но не сейчас. Не до того. Надо перемещаться во двор. И от рассерженных пчёл подальше, и самое интересное сейчас будет именно здесь.
Ну, не совсем здесь. Не во дворе. Но в пристройку к дому, где у деда стоит центрифуга, можно попасть именно оттуда. Или из хаты. Там, в сенях, специальная дверь. Но пока она как бы и без надобности. Это зимой, если дед вдруг решить проверить пчёл и ульи, составленные в пристройку поздней осенью.
А сейчас — за дедом. И опять смотреть. Как он вставляет рамки с сотами в центрифугу, закрывает её сверху металлической крышкой и начинает крутить рукоятку. Просить дать сделать это самому даже не стоит. Проверено. Как ни тужься, вкладывая все имеющиеся в наличии силы в эту деревянную, отлакированную дедовыми ладонями ручку… Не сдвинуть. Другое дело, если центрифуга пустая. Но когда в неё загружены рамки… Нет, пусть дед сам.
Вот, застучало, застучало изнутри по стенкам, и, чуть погодя, из вваренной в днище трубки… Медленно потекла густая, тягучая светло-коричневая жидкость с явно ощущаемым сладким запахом. Хотя нет, цвет может быть самый разный. От прозрачного жёлто-песочного… Такой мёд дед называет — «луговой». До мутноватого, тёмно-коричневого. Это «гречишный». И, если верить деду, цвет зависит от специального хитрого слова «взяток».
Но в настоящий момент — не до этого. Потекла, потекла! Сначала — в подставленную дедом небольшую, но вместительную миску с синими васильками по ободку. А после того как она заполнится — в алюминиевую молочную флягу. Но в неё — уже без меня.
Бережно приняв от деда ощутимо потяжелевшую миску, через ту, зимнюю дверь — в хату, где на застеленном клеёнкой столе уже стоит тарелка с нарезанным крупными ломтями белым, не магазинным, собственной выпечки хлебом, пузатенькая, чуть запотевшая — из погреба — глиняная кринка с высоким широким горлышком и блюдечко, рядом с которым — большая алюминиевая ложка.
Только зачем она? Молоко из кринки — в кружку, мёд, аккуратненько, — в блюдечко. А медовую струйку, упрямо продолжающую тянуться из миски — слизнуть. Хлеб макнуть в мёд, чуть прижав к блюдцу, и, поелозив по нему, чтобы впитался, — в рот. И тут же — глоток холодного молока из кружки. Вкуснота-а-а…
Зачем эта ложка? Так, баловство одно.