Только «Секешфехервар» — это мы говорим. Венгры, похоже, говорят это слово-название примерно так же, но со своими, неслышимыми нам, модуляциями голоса или чем-то там ещё. Недоступно нашему уху, а потому и языку, но совсем по-другому.
Всю, по советским меркам, недолгую дорогу от Шопрона до Секеша, что за разговором, смехом и шутками мы незаметно проскочили в прожаренном, как разогретая духовка, «Икарусе», отлично говорившие по-русски, сопровождающие нас такие же студенты, Надь и Имре, регулярно сменяя друг друга, спрашивали:
— Так куда едем, парни?
Сначала поврозь, а под конец дороги уже дружно, хором звучал стандартный русский ответ:
— В Се-кеш-фе-хер-вар!
По получении которого вся венгерская троица, включая водителя, заливалась дружным и долго непрекращающимся хохотом. По ярко выраженной мужской составляющей смеха, контрастно отличающейся от женской, было понятно, что все мы, и вместе, и поврозь, говорим какую-то изысканную мадьярскую скабрезность.
Потому, как только сходила на нет дружная смеющаяся оратория, да потихоньку затихали девичьи восторги по поводу проносящихся за окном не виданных ранее ландшафтов, кто-то из почётного венгерского эскорта опять задавал не надоедающий нашим сопровождающим вопрос:
— Так куда…
И всё возвращалось на круги свои… До следующего вопроса. Точно такого же…
* * *
Да, в Секеше было дело. Небольшом, по питерско-московским, да даже и по харьковским, масштабам, венгерском городке в полусотне километров от Будапешта. И в такой же полусотне — от Балатона, но в противоположную от столицы сторону, на юго-запад.
Поселили нас в высокой, многоэтажной свечке студенческого общежития. В самом центре города. Как и в любой общаге, место для дежурного вахтёра было оборудовано на первом этаже, перед небольшим тамбуром, имевшим на входе и выходе из него по двустворчатой двери с большими стёклами.
И вот дня через три, похоже, мы уже и примелькаться успели, на входе, видимо, успел увидеть нас через дверное стекло, встречает нашу сплоченную компанию вахтёр и на достаточно чистом русском приветствует:
— Здравствуйте!
На русском. Нет, так-то в то советское время родная речь звучала в городе довольно часто. Всё-таки в Секеше стоял крупный гарнизон Южной группы войск. Да и народу, по линии Спутника или Интуриста приехавшего ознакомиться с товарным разнообразием братской по соцлагерю страны, было довольно много. Поэтому то на улице, то в магазине, то где в столовой нет-нет, да и услышишь обрывок разговора на великом и могучем.
Но от венгра? Да ещё и незнакомого нам…
Удивлённые и немного заинтригованные, мы остановились. Обступили жиденьким колечком седого, коротко и аккуратно постриженного, среднего роста, худощавого пожилого мужчину с загорелым и ещё не старым лицом, и он поделился с нами воспоминаниями.
Оказалось, Ласло воевал в армии Хорти. На Восточном фронте. Под Новороссийском его «Мессер» сбили. Успел выпрыгнуть из горящего самолёта. Между морем и землёй выбрал последнюю. Приземлился в расположении наших частей. Плен. Почти год лагеря в Сибири. Там и выучил русский. Там же понял, что всё… Ещё чуть-чуть и… Ни-ког-да. Никогда больше не увидеть ему голубого Дуная.
Потому и положил на стол куму (начальнику оперативной части лагеря) от руки написанное заявление. Хочу, мол, искупить. Кровью. Свою вину — если не перед Родиной, то перед мировым пролетариатом…
Лётчиков на фронтах не хватало. Хороших — тем более. А тут ещё истребитель, хорошо знающий и технику, и тактику воздушного боя противника. Месяц-другой переподготовки, и войну Ласло заканчивал уже на МиГах.
Тех самых, на одном из которых Александр Покрышкин, один из лучших воздушных асов Красной Армии, уже на второй день войны, над Прутом, сбил свой первый Ме-109Е. Правда, то было самое начало Великой Отечественной. А уже на втором её году стало ясно, что серьёзные недостатки машины — слабое вооружение, трудности в пилотировании, особенно при посадке, сравнительно низкие скоростные и технические данные на малых и средних высотах — не позволяют полноценно использовать МиГ-3 как фронтовой истребитель. Да и штурмовиков Ил-2 фронт требовал всё в больших и больших количествах. Моторы же, что для МиГа, что для Ила, выпускались одним заводом. Для увеличения производства столь нужных в войсках штурмовиков выпуск двигателей для МиГ-3 свернули.
Но те три с лишним тысячи самолётов, что выпустили оборонные заводы в течение 1940−1941 годов, продолжали воевать. МиГ нашёл себе применение как высотный ночной истребитель в системе ПВО, где его большой потолок (до 12 000 м) и скорость на высотах были решающими. Так он, в основном, и применялся до конца войны.
Наверное, нет ничего удивительного в том, что не посадили Ласло на со всех сторон засекреченный «седьмой» Лавочкин — Ла-7, считавшийся одним из лучших фронтовых истребителей конца войны. А мало ли… Вдруг он на этом, совершенно секретном, да через линию фронта?.. К «своим». Кто ж его, венгра этого, знает? В душу чужую фонариком не посветишь… А так, в ПВО, да на уже снятом с производства… Почему бы и нет?..
Вот ведь тоже — судьба человека. Судьбина… Попал солдат, человек подневольный, воинскую присягу исполнять обязанный, между советским молотом и германской наковальней…
Но, видно, было в нём что-то такое, позволившее не только выжить, уцелеть, но и не сломаться. Вернуться-таки пусть не к истокам своим, но к руслу голубого Дуная, а если и не Дуная даже, то Балатона. Да и в этом ли суть — Дуная, Балатона? К дому родному, своим корням, вернулся человек. Может быть, потому, что именно они, корни эти, помогли ему тогда.
Дом же — он всегда родной. Свой, теплом родных и близких богатый. А кто нынче у руля — Хорти, Ракоши, Кадар или Грос, так ли важно для выжившего и вернувшегося с полей Второй всемирной мясорубки человека?..
* * *
А девчонки в Венгрии красивые. Вот только… Чуть что, так сразу бегут исповедоваться. В костёл. Или матери. Или и туда, и туда сразу. Вроде бы так — вернее.