Обидно, конечно. Досадно. Но так ли, в конце концов, важно? Ведь мы помним этих людей не за их имена и фамилии, а благодаря поступкам, совершенных ими за тот короткий промежуток времени, на который судьба свела нас вместе. Для того, чтобы через какие-то считанные минуты развести в разные стороны. И, как уже потом становится ясно, — навсегда. Однако
* * *
Возвращался я из лагеря. Только не пионерского — трудового. Дело было после восьмого класса, 14 лет всем нам, «лагерникам», уже исполнилось. Поэтому не полный рабочий день, а только первую его половину, мы работали на полях и в садах какого-то рисового совхоза под Краснодаром. Убирали яблоки, огурцы, картошку, пололи свеклу, подвязывали виноград… Каждый день нас ожидало что-то новое. Может, поэтому, а может, потому, что помимо совхозных полей было много ещё чего разного и интересного, работа не приедалась и всё доверенное нам в то лето наш отряд исполнял в меру своих, пока не очень больших сил, но качественно и на совесть.
В общем, заработал я. И всё рассчитал. Это — на обратный билет, на пирожки и лимонад в дорогу, это — на самые разные подарки своим. Естественно, оставил и какой-то небольшой денежный резерв. Рубля четыре. Или что-то около того. Чтобы хватило на автобус от областного до районного центра, и потом — на пригородный, рабочий поезд.
Но не рассчитал немного. В областном центре с поезда сошел уже под вечер. И пока на городском автобусе перебрался к автовокзалу… Подхожу, а он уже и закрыт. Последние автобусы ушли часов в семь и — всё. Двери на замок. Утром только, судя по расписанию, что висит на стене автовокзала, часов в шесть первый, нужный мне рейс. И что делать? Ну, я устроился в сквере напротив здания вокзала, на скамейку. Лето. Тепло. Переночую.
Сижу и сижу на скамейке. Под которой перетаскиваемая с место на место, видимо, уже укладывающимся на ночевку, а оттого — ленивым ветерком, шуршит пожухшая, начинающая опадать с деревьев листва. Вечереет. Но светло ещё. Поэтому, наверное, как-то стыдно последовать примеру шуршащего листвой соседа и принять горизонтальное положение на виду у всего честного народа.
И тут подходит ко мне мужичок. Можно сказать, молодой парень. Лет 20−25. Не знаю, какой лысый дидько его под руку толкнул?! Я тихонько сижу, никого не трогаю, в собеседники не навязываюсь, а незнакомец — и кто его просил? — ни с того ни с сего начинает рассказывать:
— Ты что думаешь, я простой советский парень? Нет, брат, я оперативная служба КГБ. Слышал про такую контору?
— Да слышал, слышал…
— Что, не веришь? Я и корочки могу показать.
— Да не надо. Лучше скажи, что оперативная служба у закрытого на ночь вокзала делает?
— А и скажу! Тебе-то по сводке никто ничего не сказал. А я — знаю. Сегодня в Курске двое чурбанов из караула ушли. Два ствола, по 60 патронов у каждого. Вот мы и перекрываем вокзалы, въезды и выезды из города. Ты думаешь, это у меня спичечный коробок? А вот нет, рация. Вот, смотри — «Первый, первый, я „Автобус“. Всё спокойно».
— Да верю, верю я.
— Кстати, а ты что тут с сумкой делаешь?
Ну, я ему и объясняю свою историю. Так, мол, и так, не рассчитал. Ночевать вот прямо тут, на скамейке надо.
А он в ответ — нет, мол, так дело не пойдет. Хватает меня за руку и тянет куда-то. Я как понял, что он идет в сторону неофициальной стоянки такси, где таксеры собирают таких же, как я, опоздавших, сразу заверещал, что денег у меня нет. А он только рукой махнул.
Подошел к таксерам и спрашивает, кто из них в мою сторону двигать намерен. Один мужик и ответил, что он. А этот парень ему и говорит — вот, мол, довезешь мальца до места. И передал меня с рук на руки.
И когда полный пассажирский комплект набрался, мы поехали. В уже совершенно черную, непроглядную южную ночь. О том, что помимо нас пятерых и везущей нас машины в этих разлитых вокруг чернилах есть ещё кто-то, безмолвно говорили время от времени возникающие то с одной, то с другой стороны дороги бледно-желтые квадратики окон, которые, нанизываясь одно на одно, показывали нам редкую, одноэтажную и прерывистую гирлянду занятой своими неспешными вечерне-ночными делами сельской улицы. Там, за этими светящимися ровным или мерцающим светом окнами, был ещё кто-то. Тот, кто вымыв под рукомойником руки и обтерев их полотенцем, повешенным тут же, поблизости, на вбитый в дверной косяк гвоздик, садился за стол и придвигал к себе поближе тарелку с горячей молодой картошкой. Или, уже поужинав, включал телевизор и начинал щелкать ручкой переключения каналов…
Пара пассажиров и вышла как раз в этих, лежащих по пути до моего райцентра, селах, безразлично посматривающих в сторону дороги светлыми квадратиками своих окон. Меня таксер подбросил к самому железнодорожному вокзалу, а потом уже поехал куда-то на микрорайон, высаживать последнего.
Я как выходил, отдал водителю свою замызганную трешку (хотя даже днем поездка стоила десятку, а уж ночная — четвертак, не меньше) — ну, нет у меня больше! — и побежал быстрее на перрон. Потому что ещё успевал на последний рабочий поезд.
Вот дома был переполох, когда я в час ночи стал в уже запертые ворота барабанить!