Онемевшими пальцами-сосульками я трогаю, словно не свое, обветренное лицо, провожу по поредевшим, вечно прибитым шапкой волосам, пустыми глазницами, со всеми невыплаканными слезами, вглядываясь в чужое равнодушное небо-зеркало, которое отражает большой кусок моей нынешней жизни: маленький холодный дом, широкое, покрытое толстым покрывалом снега поле, чужих людей, идущих вдоль заснеженного поля. Но в этом зеркальном отражении я, как ни вглядываюсь, не могу разглядеть себя, наверное, просто потому, что меня там нет, меня нет… Здесь меня нет.
А где я? Где я? Может, я в своем близком и далеком прошлом, где мои пальцы были длинными и горячими, как у пианиста-виртуоза, где мое лицо было прекрасным, и на него любили смотреть люди? Они смотрели на мое лицо, на мои густые, касающиеся крепких плеч белокурые волосы, на мои длинные тонкие пальцы и радостно смеялись, потому что это делало их счастливыми и они хотели летать. Их глаза светились добротой и пониманием, они меня любили.
Мои глаза были яркими и выразительными, цвета морской волны. В них было чуть насмешки и иронии, но не злой иронии, а доброй, полной любви иронии к людям, животным, домам, деревьям, цветам…
Моя походка была легкой и беззаботной, как полет осеннего листа, несомого легким порывом молодого ветра через сумеречный заброшенный парк. Шаги — воздушны, как робкий лунный свет, падающий сквозь соцветия белой сирени в теплый майский вечер, голос — звонок, как первый робкий раскат грома среди ясного неба…
Я поспешно вбегаю в дверь не своего холодного дома и торопливо захлопываю за собой не свою тяжелую дверь. Потом я топлю не свою старую печь и жарю картошку, которая отвлекает меня на какое-то время от моих невеселых мыслей. В доме ужасно холодно, и меня это весьма раздражает, потому что я ненавижу холод, а мне почти все время приходится мерзнуть.
Я беру тетрадь и пишу никому не нужные стихи, долго вымучивая слова и рифмы, которые поначалу мне кажутся банальными, потом гениальными, потом просто хорошими, а под конец я все это ненавижу и хочу попросту выбросить в печь. Зачем я их пишу? Кому и что я хочу доказать? Кому это надо? Потом я вдруг понимаю, что создаю их для самого себя, что я должен писать их исключительно для себя, писать предельно искренне и откровенно, не стараясь кому-то понравиться, не пытаться соответствовать чьим-то ветреным вкусам и мнениям, желаниям и шаблонам, стилям и течениям, тем самым предавая себя, свои мысли, свой талант… И поняв все это, чувствую, что мне вдруг становится легче. Я снова беру ручку и пишу…
Мое настоящее — как это запорошенное снегом поле. Мертвое, холодное и неприветливое. Вся жизнь из него ушла, высочилась, превратилась в мертвые лед и снег. У него осталась только память, горькая, вечно мучающая его память о днях ушедших, о том, что когда-то в нем была жизнь, на нем колосились терпкие и душистые травы, над травами вились трудолюбивые пчелы, а в воздухе носились громкоголосые жаворонки. Прохладный дождь освежал его плодородные почвы, теплое солнце согревало их золотыми лучами, теплый ветер ласкал его каждый вечер. Но все это в прошлом. А настоящее…
Настоящее — это мое обветренное лицо, впавшие глазницы с мертвыми глазами, глядящими словно внутрь себя, онемевшие пальцы-сосульки, вот этот чужой холодный дом, это чужое равнодушное небо без признаков солнца, это мертвое заснеженное поле. Мое настоящее — это одинокая голая ива у промерзшего оврага, это заиндевелый холодный лес в синей дымке ледяного утра, это стая крикливых ворон, мечущихся в свинцовом небе…
Прошлое и настоящее. Настоящее и прошлое. Никак их пока не связать, не состыковать, не влить одно в другое. Как лед и пламень.