В недавнем прошлом государственный служащий, а ныне еще молодой солидный мужчина с чеховской эспаньолкой, в элегантном костюме и начищенных башмаках, весьма и весьма порядочный гражданин, для которого порядок был превыше всего.
Дожив до розовощеких тридцати пяти лет, он почти ни разу серьезно не болел, не считая воспаления легких в далеком детстве. Ни разу не был женат, опасаясь женского коварства. Детей не имел, в порочащих его связях замечен не был. Не попадал ни в какие сомнительные истории, в которых мог бы потерять рубль или свою репутацию. И был весьма положительным и довольным собой героем своего же романа.
Пока его… не покусала собака. Причем в прямом и переносном смыслах. Случилось это весьма непредвиденно, как и все, что на нас оставляет внезапный след и отпечаток прозрений и перемен.
Андрей Палыч, возвращаясь с какой-то деловой встречи, в романтическом настроении решил оставить машину на стоянке, на окраине, и немного пройтись пешком, чтобы подышать весенним воздухом и заодно насладиться весенними видами. И, идя по тропинке, бегущей вдоль деревенских хат, подобрав какую-то березовую палку, которая ему заменяла посох, уже, было, предался своим каким-то там приятным мечтам и созерцаниям… Как вдруг из приоткрытой калитки, которую он только что миновал, за ним с лаем выскочила одна собака, потом другая, потом еще…
Дворовые такие деревенские собаки, решившие по весне отпраздновать свою собачью свадьбу, которым не понравился Андрей Палыч и его березовая палка.
Андрей Палыч был не робкого десятка и собак не боялся, поэтому командным тоном стал кричать «Фу!» и «Нельзя!» и размахивать своим посохом. Но собаки разъярялись только больше и больше, пока одна из них, самая маленькая, не обежала его сзади и подло и исподтишка, как это и бывает у всех маленьких собак и не только, цапнула его за беззащитную лодыжку.
«Ай!» — от удивления и от боли воскликнул Андрей Палыч, поворачиваясь в сторону собачки.
И пока он это делал, отбрыкиваясь что было мочи, другая собака, покрупнее, возможно, главарь стаи, укусила его еще больнее уже за вторую лодыжку.
«Ой-ёй-ёй!» — завопил изо всех сил Андрей Палыч, еще молодой солидный мужчина в хорошем костюме и блестящих ботинках, ставивший порядок превыше всего.
На его крики из дома рядом выбежала какая-то лохматая и нетрезвая физиономия, и между ними случилась короткая, не совсем цензурная перепалка. Физиономия объявила себя хозяином собак, а заодно заявила, той же нецензурной бранью, что-то вроде «неча тут ходить, здоровее будешь».
После чего собаки и их нетрезвый хозяин, словно потеряв к нему интерес, одни с лаем, другой с бранью, убрались вглубь двора и исчезли из вида, оставив Андрея Палыча в полной растерянности от такого дикого непорядка.
Андрей Палыч дрожащими руками достал телефон, набрал 102, описал происшествие и, как законопослушный гражданин, заковылял на остановку напротив места происшествия, чтобы дожидаться прибытия наряда.
Минут через десять ему позвонили, и он снова, уже другому внимающему, подробно описал, что с ним произошло и куда нужно подъехать.
Минут через тридцать, когда он уже потерял надежду и — почти — терпение, к нему не торопясь подъехал милицейский автомобиль. Стекло опустилось, и молодой, коротко стриженный милиционер лениво и вопрошающе посмотрел на него.
— Это я, я звонил по поводу собак, это я, — все еще взволнованным голосом, почти подобострастно промямлил Андрей Палыч.
— Садитесь в машину, — голос стража порядка был настолько же ленивым, насколько и его взгляд, брошенный на Андрея Палыча.
Андрей Палыч, превозмогая боль прокушенных лодыжек, с трудом взгромоздился на заднее сиденье и, прежде чем уже в третий раз рассказать, что с ним произошло, почти жалостливо попросил:
— Может, мы вместе пройдем в один из домов и попросим первую помощь, перекись или йод там… чтобы рану обработать?
Андрей Палычу показалось, что он попросил что-то чрезмерное, сверхнаглое, такая повисла в воздухе тишина. И между тем он еще полагал, что охранники порядка ему, конечно же, пойдут навстречу, даже поторопятся и предложат остаться в машине. А сами, как добрые самаритяне-защитники добропорядочных граждан, на всех парусах побегут за бинтами и йодом к ближайшим добрым людям, чтобы он мог омыть свои раны.
Но ленивый милиционер все так же лениво бросил на него тот же ленивый, почти полный весенней неги взор и совершенно равнодушно промямлил:
— Вам стоило это сделать до нашего приезда, — и снова повернулся к своим бумажкам.
Поэтому Андрей Палыч виновато остался сидеть на заднем сиденье, чтобы подробно описывать, как на него коварно напала стая собак. Он почувствовал, как одна из его пяток уже стала липкой от стекшей в ботинок крови, продолжая монотонно отвечать на ленивые вопросы и одновременно, с медленно просыпающимся непонятным раздражением внутри наблюдая, как напарник того, кто его допрашивал, не менее лениво перелистывает какие-то картинки на своем смартфоне.
Андрей Палыч понимал, что ни первый, ни второй не испытывают к нему никаких сострадательных и человеческих чувств, которые, как ему казалось, они, по роду своей благородной профессии, которую он так уважал, просто обязаны были испытывать.
— Образование?
— Хм… высшее.
— Женаты?
— Нет, не был.
— Место работы?
— ИП.
— Как называется, адрес?
— Послушайте, какое отношение женат я или нет и мое место работы имеют к тому, что меня только что покусали?! — в его голосе просыпалось раздражение.
— Спокойно. Таков порядок.
После составления протокола оба стража порядка экипировались касками и баллончиками и осторожно выдвинулись на поиски стаи и заодно ее возможного хозяина, наказав Андрею Палычу оставаться в машине.
Вернувшись, они добавили себе информацию, полученную у жителя дома, возле которого состоялось кровавое нападение, имя и адрес хозяина собачьей своры и еще что-то там.
После чего, все еще надеявшегося на доброе самаритянство и милицейскую эмпатию, они оставили его там же, где нашли, и уехали в том направлении, откуда приехали. Не подвезли до его машины, которая осталась далеко, или до дома, и даже не предложили.
В тот же вечер Андрей Палыч, как положено послушному гражданину, отправился в ближайший травмпункт, где его, уставшего, грязного и с окровавленными пятками, приняли совершенно равнодушные работники медицинской сферы обслуживания населения.
В регистратуре его неторопливо и совсем без какой-либо видимой любезности обслужила толстая и ленивая бабка-пенсионерка, одна из тех, коих полно на таких местах, высиживающих пару дополнительных сотен к своей пенсии и старающихся как можно меньше шевелиться и больше болтать с такими же, как она сама, или сидеть на месте. Бабка, которая нехотя оторвалась от своего бутерброда с воняющей на весь больничный коридор чесночной колбасой, потребовала паспорт, которого у него не было, и выдала бумажку-направление, молча указав пальцем-сосиской, в каком направлении ему идти.
Ему пришлось отсидеть еще полчаса в очереди. И ему было так стыдно объяснять прилюдно, почему его должны пропустить вперед человек с рукой в гипсе и старушка с костылем… А бороться за место под неяркими люминисцентными солнцами не ремонтированного, казалось, с советских времен травмпункта у него уже просто не было сил.
После его приняли примерно такие же равнодушные и даже злые, как ему показалось, лица, что до этого были у стражей порядка.
«Почему у всех такие неприветливые лица, словно они отбывают какую-то каторгу здесь? — вместо мыслей о порядке стало приходить в воспаленную голову Андрея Палыча. — Вид такой, словно они просто ненавидят тех, кому присягали помогать. Ну да, вместо того чтобы идти домой в восемь часов вечера, они вынуждены сидеть здесь с инвалидами вроде меня. Не очень-то приятная компания».
Он подробно и без выражения рассказал в четвертый раз, уже без запинки, историю своего падения в бездну животных страстей и человеческого равнодушия, после чего ему приказали раздеться, обработали его раны и приготовились сделать ему пару уколов.
Кое-как узнав между инъекциями, что ему колют и зачем, он вспомнил, что был аллергиком, а это означало, что ему надо было быть особенно осторожным с разного рода прививками и медицинскими препаратами, впрыскиваемыми в его неидеальный по этой причине организм.
Получив на свои вопросы кое-какие ответы и еще больше гримас равнодушия и хорошо скрываемой злости, он, наконец, натянул свои окровавленные, еще утром наглаженные элегантные брюки, перепачканный землей и следами борьбы свитер и, изможденный и разочарованный, ретировался на свежий вечерний воздух.
Над головой вечернее небо играло весенними звездами, обещая лето и счастье впереди, но в душе Андрея Палыча роилось и росло непонятное горькое разочарование. Разочарование в тех, кому он всю жизнь так верил, на кого равнялся и кого считал опорой всего на свете.
Человеческое равнодушие, отработанное до автоматизма и сделавшее из человека равнодушный автомат, робота, отсутствие эмпатии у людей, в которых оно должно было быть от рождения и по призванию, не давало ему покоя и бередило его до этого ровное и сытое сердце.
«Что стало с людьми?! Когда их подменили?! Кто они, эти новые люди?! Даже не предложить первую помощь! Не выказать элементарную заботу и сострадание! А только заполнять свои протоколы, формуляры, бумажки — все, на что они, эти роботы, способны!»
Дома он долго не мог уснуть. А когда уснул под утро и проснулся, на телефоне висело три не отвеченных звонка.
Набрал первый — ему сообщили, что это санэпидемстанция, и попросили дать данные хозяина собак и адрес.
— А откуда мне их знать?! Хозяин, извините, матом не удосужился мне их поведать!
— Вы же вызывали милицию? А почему не взяли контакты? Вот и узнайте у них. Нам надо отследить собак на предмет бешенства. Если через десять дней собака сдохнет, значит, и у вас заражение бешенством! — почти весело «обнадежили» его на том конце провода.
В милиции его направили в другое место, потом еще в одно, сказав, что его дело передали дальше. А там сказали, что передали еще дальше, по месту вызова, и назвали адрес, сказав, что там работают только до обеда.
Андрей Палыч, немного прихрамывая, быстро оделся и, не позавтракав, в понятном нетерпении отправился по данному адресу. С большим трудом среди старых сараев и «хрущевок» старенького района, найдя какое-то полузаброшенное здание примерно 1935 или около того года постройки, с покрытыми почти вековой пылью серпом и молотом — эмблемой над видавшей виды железной дверью старого кирпичного дома, в котором и располагался опорный пункт милиции — его адресат, он «поцеловал» закрытую дверь и почти расплакался от негодования и досады.
Набрав снова последний номер и с пятого раза «пробравшись» через короткие гудки к абоненту, он почти закричал в трубку, что приехал по указанному адресу, чтобы обнаружить, что там пусто.
— Ждите, — коротко по-военному приказали ему.
Полчаса спустя подъехала оперативная машина, из которой вышли веселые милиционеры, орудуя спичками в зубах.
— Личных данных не предоставляем. Попросите санстанцию вам их дать, — в порядке очереди и на долгую и жалостливую тираду Андрея Палыча коротко отрезал самый сытый из них.
— Но это мне надо данные в санстанцию предоставить, как вы не понимаете?! Чтобы те передали в ветслужбу. Чтобы те отследили собак, которые меня покусали. А иначе, если через десять дней собака сдохнет, то значит, бешенство, понимаете?! Водобоязнь! Менингит! Смерть! Она ведь может еще кого-то покусать! Десять дней!
— Не имеем права. Пусть напишут заявление в наш адрес. Мы в течение двух недель рассмотрим и ответим.
— Какие две недели?! Вы не понимаете! За эти две недели собака еще кого-то покусает! Вы понимаете?! Вдруг она больна, вдруг я болен! Ее надо отследить!
— Не имеем права. Свободны.
Андрей Палыч весь взмок от непробиваемой «логики» стража порядка, чувствуя, что его медленно растущее раздражение превращается в хорошо сформированную ярость к этим дубоголовым служивым, коих они считал опорой порядка, государства, всей цивилизованной жизни.
— И где вас таких делают? — невольно вырвалось у него.
— Что?!
— Ничего. Всего хорошего.
Вечером того же дня, в полной нерешительности и растерянности, Андрей Палыч снова отправился на место, где его покусали собаки, чтобы раздобыть контакты хозяина.
Всю дорогу ему казалось, что это глупейшая затея — добровольно возвращаться на место, где ты пострадал, стал жертвой насилия. Он то закрывал глаза, то открывал, в промежутках представляя, как его снова окружает стая собак и кусает уже во второй раз.
«О, это уже будет нечто! Это уже будет уникальный случай в истории медицины и человеческой глупости — быть покусанным один раз, получить прививку, добровольно вернуться на место происшествия, чтобы тебя снова покусала та же собака!»
Андрею Палычу стало почти весело от такой нелепой мысли.
На месте он не нашел хозяина своры, но ему открыла соседка. Она быстро и без вопросов назвала и фамилию, и адрес хозяина собак, сообщив, что уже видела его сегодня — «он снова был на бровях — пьян в стельку».
Андрей Палыч быстро перезвонил в санэпидемстанцию, но телефон не отвечал. Раз, другой, третий… Дозвониться было невозможно…
Данные он передал, только когда уже приехал на второй укол, три дня спустя — оказалось, что «Алевтина Петровна в отпуске».
— Ну кто-то же должен быть вместо нее!
— Никого нет, она там главная, — коротко сообщила ему неулыбчивая медсестра травмпункта и ширнула его иглой во второе плечо.
Всю следующую неделю Андрея Палыча бросало то в жар, то в холод. По ночам он то долго не мог уснуть, то проваливался в один и тот же кошмар, в котором за ним гналась большая собака с открытой пастью, из которой почему-то торчала голова его одной хорошей знакомой, тоже с открытым жадным ртом. Он просыпался в холодном поту и потом уже до утра не мог уснуть.
А через неделю дело приняло новый оборот…
Андрею Палычу Педантову позвонили из милиции и попросили прийти. Заметно осунувшийся и постаревший лет на десять, он все еще так же законопослушно прибыл в назначенный час в назначенное место, где его принял непривычно вежливый и культурный милиционер (кажется, майор), который сообщил ему, что хозяин собак написал на него встречное заявление и обвинил его, законопослушного и никогда не лгущего Андрея Палыча, в том, что тот провоцировал его собак, нецензурно выражался, вел себя неподобающе, за что, понятным образом, и пострадал.
— Но это… это полная ложь, — почти шепотом промямлил Андрей Палыч, глядя перед собой. — Это ложь! Полная, наглая ложь!
— Вы успокойтесь! — в голосе голос майора прозвучали железные нотки. — Мы разберемся. Вы пока идите, мы потом вас оповестим.
Андрей Палыч вышел, шатаясь и не чувствуя под собой ног. «Какая наглая, вопиющая ложь! — думал он про себя. — И зачем, зачем я только вызвал милицию?! Они…, эти…, толку от них никакого, одни проблемы!»
Ненависть охватила его, ненависть и возмущение к тем, кого он еще вчера так уважал… Ко всей этой бюрократии, формализму, равнодушию, с которым он столкнулся, в которые с головой окунули его, пострадавшего и прихрамывающего, покусанного собаками и униженного местными службами.
Он поклялся больше никогда… никогда на свете!.. не связываться с государственными служащими, если будет хоть малейшая возможность этого не делать. И, прихрамывая, побрел медленно и задумчиво в сторону своего дома.