Вот жена моя, Леночка, знает, что я философ, что я существую среди времён, пространств и равнин, что у меня в голове тысячи слов в одну фразу складываются, а приходит с работы и эту злобу выплёскивает на меня, выплёскивает… Да, я не помыл за собой посуду, я этому не обучен. А жрать я обучен, но ведь это две совершенно разные системы обучения! И ребёнка я из садика не забрал, потому что я забыл, что он есть! Обиделась, пакеты бросила, пошла куда-то. За ребёнком этим, наверное. И что это за слово — «жрать»?
А я чуть не заплакал. Не из-за того, что Леночка моя злостью преисполнена, нет. Листик увидел от вербы, наверное. Или от ёлки, я в деревьях не разбираюсь. Он летел, гонимый суровым ветром, на окно упал и к стеклу прилип. Такая красота мироздания! Такая гармония! И дождик на улице, а она хотела, чтоб я за ребёнком шёл… Такие люди, как я, в этой злой жизни тоже всего лишь листики — всеми гонимые, одинокие и прекрасные… И жрать уже хочется…
Включил композитора Сибелиуса на всю громкость — его музыка очень хорошо на дождь ложится и Астрахань напоминает. Вспомнил, как вчера в трамвае ехал, тоже Сибелиуса в наушниках слушал, сижу, мечтаю, и тут старушка злобная. Нависла надо мной, рот открывает, как полудохлый астраханский судак, говорит чего-то или молится, может…
Я наушники снял — место, оказывается, уступить просит.
— Стоять, мне, сынок, трудно, ноги болят, дай сяду!
И прямо флюиды недобра по всему трамваю разлетелись, я их почти физически ощутил.
— Бабулечка! — говорю. — Бабка! Посмотри в окно, посмотри, какое нервное спокойствие в этих каменных домах-исполинах! Посмотри на пассажиров, которые были рождены для счастья и добра! Они живут в этих домах, и у них когда-то были красивые лица, помыслы и фигуры! Кто забрал всё это? Кто отнял у них счастье? Ты забрала, ты отняла! Что ты ноешь, как больная кошка? Стой молча, не надо вирус злости распылять на окружающих! А я сойду через семь остановок и ты сядешь.
Но пассажиры уже вирус подхватили, смотрят на меня нехорошо. Бабка эта, ведьма, заплакала, и невозможно дальше находиться в трамвае стало, всё злобой пропиталось, даже сиденья.
Вышел из зоны комфорта, стою на остановке, закурил, настроения никакого, тут девушка с коляской ненавистью дышит.
— Отойдите, — говорит, — пожалуйста, у вас дым прямо в коляску летит.
Я смотрю — там, в коляске, бугай годовалый валяется, щурится на меня глазками своими и уже тоже людей не любит, аж сморщился весь. Неприятный тип.
— Ты — говорю девушке этой, — почему злая такая? Потому что сирота? Или потому что у тебя выродок непонятно от кого?
Смотрю, ресницами захлопала, стоит, не понимает ничего. Я решил объяснить ей, вдруг поможет, вдруг она добрее станет. Ей же, наверное, никто не рассказывал, что люди в этот мир добрыми приходят, чуткими к чужой боли и неравнодушными.
— Посмотри, — говорю ей ласково, — на небо. Видишь, оно высокое, красивое, вечное и оно всегда таким было и будет. И птицы там, и радуга, и облака… А ты маленькая, страшная и помрёшь скоро, и нет у тебя ничего в жизни, ни птиц, ни радуги. Добрее будь! Разродилась выродком, дома сиди, а не ходи, где люди курят, дура тупая.
Бросил бычок ей под ноги и пешком пошёл, это полезно и равновесие душевное восстанавливает.
Тут в Сибелиуса моего какие-то звуки посторонние вмешались, у меня слух стопроцентный, всё слышу. Выключил его, и исчезла Астрахань с её камышами, только в дверь кто-то долбит, дебилы какие-то, у нас там звонок есть. Леночка, наверное, ребёнка этого привела.
Пошёл, о пакеты запнулся, раскидала везде, овца глупая, не пройти-не проехать, дверь открываю — соседи. Молодая пара, недавно заселились, но сразу видно — подонки и нелюди, приехали из деревни и всех ненавидят.
— Здравствуйте! — вежливыми решили притвориться, якобы смущаются, а глаза противные, как у палачей средневековых, ищут, куда топор вонзить и чтоб побольнее было. — У нас мама болеет, вы не могли бы музыку чуть потише сделать…
— Что ж вы за твари такие, — говорю. — Быдло деревенское! Это же Сибелиус! Гений! А ваша мама кто? Продавщица в сельмаге? Чего вам в деревне не сиделось?
Они покраснели, замялись, в пол смотрят, глаза прячут… Тут лифт открылся, Леночка моя приехала с ребёнком и с соседями этими поздоровалась. Я возмутился даже немного, по-доброму, конечно.
— Ты чего с этими мразями здороваешься? — спрашиваю. — Они же убить тебя готовы от злости и зависти! Это ж нищеброды деревенские, от них агрессия исходит! Сумку крепче держи, а то выхватят и в магазин за водкой побегут!
Леночка на меня посмотрела как-то странно и в квартиру зашла. А эти тоже к себе пошли, только парень вякнул чего-то, что, мол, они не из деревни и у них мама не продавец, а учительница, в музыкальной школе преподаёт.
— У вас, — говорит, — не Сибелиус на весь подъезд играет, а Шуфутинский.
Тут я не выдержал, даже слёзы опять на глаза навернулись. Когда к людям с душой нараспашку выходишь, они в ответ обязательно эту душу истопчут. Слёзы вытер, зубы сжал, желваками поиграл, доброту затаил и домой пошёл.
Ночью им под дверь нагажу. Я всегда под дверь людям гажу, когда хочу их добру научить. Люди, правда, необучаемые стали, сколько не гадь. Хотя… какой век — такие и люди…
Вот и Леночка моя добрее так и не стала. На развод подала от злобы и уехала к родителям своим. Из доброго мира — в злой. Хорошо хоть ребёнка этого с собой забрала, ему там самое место. Будут сидеть все вместе и на весь свет злобу накапливать. И еду жрать, пока я тут с голоду помираю.
Пошёл и скамейку у подъезда сломал, на которой бабки злобные сидели. Пусть по домам сидят, сериалы смотрят и добру учатся. И собаку пнул какую-то. Хотел хозяйку пнуть, но она с мужем была, а из него злость так и прёт. Он у неё богатый, машина дорогая, а я таких не люблю. Работает он много… Ворует он много, а не работает! А жадный… Я у него как-то две тысячи попросил, а он одну дал. Ничего, я их квартиру знаю, пусть готовятся половичок менять…
Потому что добро должно быть с кулаками. А лучше — с огнестрельным оружием.
Ведь если каждому добряку выдать автомат Калашникова, то злых и богатых людей сразу меньше станет, а у добрых и деньги появятся, и еда, и машины дорогие. И собаки исчезнут, и бабушки в трамваях, и дети эти орущие. И соседи жадные.
Да все твари улыбчивые.