Мало кто знал профессора с другой стороны. Но она была, эта сторона. Павел Панкратьевич даже немного боялся себя другого, но поделать ничего не мог.
Всё началось с рождения у дочери первенца. Тогда ещё они жили все вместе, но мужчина, который разменял седьмой десяток, чаще и чаще ловил себя на мысли, что он не испытывает того щенячье-радостного восторга, который характерен для большинства людей, когда их повышают в семейном статусе.
Первой на это обратила внимание супруга, которая была психологом не только по образованию:
— Павел, скажи, ты не любишь Максимчика?
Тогда он смутился, начал бормотать что-то уклончивое. Но обмануть Марию Васильевну было делом сложным. И неожиданно для себя самого он решился:
— Понимаешь, Машенька, ты правильно заметила. Я люблю Максима, но… как бы тебе это сказать…
Павел Панкратьевич помедлил и довёл мысль до конца:
— Я не смогу полюбить кого-нибудь сильнее, чем Танечку.
Жена продолжала внимательно глядеть на него, и Павел Панкратьевич, полагая, что она ждёт от него дальнейших объяснений, извиняющимся тоном проговорил:
— Молодой был — куличики готов был строить с ней часами. Гулять, купать, кефиром из её любимой чашки поить. Потом, когда подросла, с уроками то и дело ей помогал. Неужели ты не помнишь, Машенька?
— Как не помнить? — отозвалась жена. — На родительских собраниях только ты один из отцов и присутствовал. А к Танюше с детства прозвище «папенькина дочка» во дворе приклеилось.
— Да-да, так и было, — закивал Павел Панкратьевич, радуясь, что жена поняла его правильно. — Любил дочурку больше жизни, души в ней не чаял. И Максимку должен бы любить так же сильно, если не сильнее, но… — он тяжело вздохнул — не могу.
— Ну, не могу я! — вдруг закричал он со всей силы и вскочил с табуретки.
— Павлуша, Павлуша, — жена тоже поднялась и схватила его за обе руки, — не кричи. Не нервничай, такое бывает. Подожди, пройдёт время — всё наладится. Мужчины, в особенности, если это отцы взрослых дочерей, иногда трудно отпускают от себя мысли о том, что дочки их сами могут обзавестись детишками. И потом эти детки так же станут взрослыми. Дай срок, всё ещё наладится.
Когда вот только он придёт, этот срок? Уже пять лет минуло после того разговора. У Тани появился второй сын, она уже давно не жила с родителями, навещая их только по выходным дням. Много что поменялось в жизни. Не изменился лишь Павел Панкратьевич.
Максим и Илюша, которых привозили только по выходным, не вызывали у него восторженных эмоций, какие неизменно появлялись на лице Марии Васильевны от общения с детьми их дочери. Единственное, от чего он никогда не отказывался — это от прогулок в парке. Там внуков можно было отпустить побегать, покататься с горки.
Он приветливо махал рукой мальчикам, которые, оказавшись в парке, принимались прятаться друг от друга в деревянных домиках. Улыбался, глядя на детей своей давно ставшей взрослой Танечки, но… На что-то большее его не хватало.
Он честно отбывал на прогулке ровно два часа. Иногда на обратном пути заходил с ребятишками в магазин и к их радости покупал им самые большие пирожные. Потом возвращался домой и скрывался в своей комнате. Чаще садился работать над какой-нибудь научной статьей. Просил Марию Васильевну принести ему стакан крепкого чая и углублялся в работу.
Со стороны это могло показаться странным, он с удовлетворением слушал, как их дом наполнялся детским смехом и визгом. Потом всё стихало — значит, Машенька начинала читать мальчикам их любимую книжку про хомяка Борьку. Или стихи, которые очень любил слушать её любимчик — младшенький Илья.
И Павел Панкратьевич ловил себя на мысли, что он всем доволен и даже почти счастлив, но это счастье он мог чувствовать, только тогда, когда его отделяла от находящихся в квартире домочадцев толстая кирпичная стена.
Если мальчишки врывались к нему в комнату, он выдерживал их присутствие не больше десяти минут.
Больше всего он любил порядок, который всегда царил на его столе. Он неукоснительно соблюдал его. Сам протирал стол, лампу, стакан с письменными принадлежностями. В строгом порядке расставлял и раскладывал вещи. Но как только Максим или Илья хватали ручки, передвигали часы или нечаянно ломали тонко отточенные карандаши, на лице Павла Панкратьевича появлялось несчастное выражение.
— Маша! — кричал он из комнаты. — Возьми детей! Я не могу работать!
Супруга помогала слезть с кресла Илюше и брала Максима за руку. При этом она произносила:
— Пойдёмте, мои родненькие. Видите, дедушка занят? Не мешайте ему писать.
Дверь закрывалась, в комнате снова становилось тихо. В стакане остывал недопитый чай. Павел Панкратьевич делал глоток, брал ручку и принимался что-то писать размашистым почерком. Слушая детские голоса, которые доносились из-за закрытой двери, он снова улыбался. При этом ловил себя на мысли, что он был вроде как со всеми и в то же время один. Его это устраивало. Он любил свободу.
Павел Панкратьевич знал, что следующий день будет совершенно не похожим на сегодняшний. Он придёт на работу, проведёт на кафедре собрание — «пятиминутку». Потом начнутся занятия, он пообщается со студентами, которые во все глаза будут будут смотреть на своего обожаемого профессора. Если позволит время, он непременно поведает им о чём-нибудь интересном.
В последнее время он увлёкся орнитологией, знал названия таких птиц, о существовании которых раньше даже не помышлял. Ему доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие рассказывать о перелетающих через Атлантический океан полярных крачках. Летящие в Арктику маленькие птички только в одну сторону преодолевали расстояние около 18 000 километров. Внутренняя сила этих птиц одновременно удивляла и восхищала Павла Панкратьевича.
В глубине души он упрекал себя за то, что у него не получалось найти правильного подхода к малышам-внукам. «Надо же, — упрекал он сам себя, — целых два языка знаю, а с Таниными мальчиками не могу поговорить ни на одном!»
Но только на работе, где его окружали
Он знал, что на ближайшие пять дней жизнь снова войдёт в привычную колею. Жизнь, где не надо сюсюкать и придумывать какие-то игры, попеременно изображая то кошку, то собачку, то лошадку. Ему было проще общаться с теми, кто уже закончил школу. С теми, с кем он мог общаться практически на равных.
«Студенты, — думал он в такие минуты, — это ведь тоже дети, но, по счастью, дети взрослые».