Приблизившись, я увидел продавщицу явно несимпатичной наружности, в крик отчитывающую старую, скрючившуюся в три погибели бабушку, стоявшую осиротело перед ней:
— Я тебе сказала, старая, иди отсюда и больше не приходи! И носит же земля таких! Пошла, пошла отсюда!
Как быстро выяснилось, дело было в пачке мороженого, которую бабушка пыталась вынести из магазина, не заплатив.
Она стояла там, вся понурая и жалкая, как побитая шелудивая собака, перед дородной и еще более несимпатичной продавщицей, которая грубо выхватила у нее это злосчастное мороженое и, так же ругаясь, вернула на место.
— Что это у вас произошло? — едва сдерживая свое негодование и готовый накинуться на злую торговку, сухо спросил я.
— Да вот, бабуля хотела мороженое украсть, — зло сверкнув глазами, выпалила продавщица, — и не в первый раз. А нам потом — плати из своего кармана!
— Что у вас, бабушка, денег нет, а мороженого хочется? — переключился я на застывшую то ли от страха, то ли от унижения старушку. — Давайте я вам куплю. Дайте нам, пожалуйста, два мороженого, какое бабушка взяла, — так же сухо, еще на первых эмоциях, почти приказал я злой продавщице.
Под неодобрительные взгляды продавщиц я оплатил две пачки ванильного мороженого и почти под руки вывел на улицу все еще парализованную от унижения, как я был уверен, бабушку.
В голове ураганом проносились разные мысли: и о превратностях судьбы-злодейки, не жалеющей стариков, и о нашем государстве, выплачивающем пенсионерам скудные гроши под видом пенсии, и о злых, бесчувственных людях вокруг.
«Эх, сколько их таких, униженных и оскорбленных своим же народом, ради которого они всю жизнь горбатились, своим государством, великим и беспощадным, беспощадным к своим же старикам, сколько ветеранов, наших матерей и отцов, побирающихся на старости лет и не находящих ни одного доброго слова, ни чуточки понимания и человеческой жалости…»
Мы невесело вышли на холодную улицу. Бабушка по-прежнему пребывала в горестном оцепенении, по всей видимости, не в состоянии принять и привыкнуть к унижению, с которым она столкнулась.
Теперь, при свете зажегшихся фонарей, я смог разглядеть ее. Довольно не бедно одетая, в пальто с отворотом то ли на лисе, то ли на какой лохматой собаке, которые носили в советском кино, в стоптанных, но явно не «бабушачьих» сапожках, почти игривой шляпке с давно «увядшими» цветами на полях. Она выглядела достаточно импозантно, и если бы не две пачки мороженого, что были у меня в руках, и ее пришибленный вид, я бы не поверил, что передо мной была побирушка и магазинная воровка.
— Вот, бабушка, ваше мороженое… — с сыновьей нежностью протянул я ей обе пачки. — Может, вам еще что-нибудь купить?
Она посмотрела на меня еще голубыми с сизой поволокой старческими глазами, которые казались не от мира сего, и почти прошептала:
— Разве что еще макарон… и колбасы… Брауншвейгской… и еще купите мне мыла, мыла купите.
Я ринулся назад в магазин, словно боясь, как бы мой первый благородный порыв не придушило знакомое чувство жадности, жадности тратить деньги на незнакомого мне человека.
Продавщица на кассе, наблюдавшая за нами в окно, явно неодобрительно приняла от меня деньги и потом, словно через силу, выдавила:
— Эта старушка сюда ходит через день. И всякий раз пытается что-то стянуть. Мы вначале тоже ее пожалели, но потом, знаете ли, расхотелось покрывать воровку. Уже и денег ей давали, такие, как вы, и гоняли ее — все равно идет сюда или в соседний магазин. А так она живет здесь через дорогу. Бывшая чиновница. У них дом, вон тот, большой, с красной крышей. Ее сын пьет, дома без работы, а она сумасшедшая, подворовывается по магазинам да давит на
Когда я выходил из магазина, мой благородный порыв уже поутих и меня стали одолевать непонятные сомнения. И относительно того, что сказала продавщица, и относительно довольно не бедного вида старушки.
— Вот ваши продукты, — уже через силу произнес я и протянул пакет с покупками.
— А вы можете мне еще дать немного денег, а то мне нечем за свет заплатить? — уже оживившись, с надеждой попросила, почти потребовала она.
— Э-э-ммм… ну, я могу немного дать, — немного опешив от смелости старухи, пробормотал я и полез в бумажник за деньгами. Не дать было уже как-то неблагородно, стыдно.
Я достал двадцать рублей (белорусскими — около 8 долларов), потом, коротко подумав, еще десятку.
— Вот вам, кто-нибудь еще добавит. А я, это, у меня больше не будет, — соврал я, потупив глаза.
Старушка жадно и уже совсем не униженно схватила деньги, достала свой кошелек, открыла, чтобы положить деньги туда…
В кошельке я разглядел пачку пятидесяток (50 белорусских рублей — примерно 20 долларов). Перепутать их, зеленых, как купорос, было невозможно.
«Да, старуха явно при деньгах, совсем не нищенка», — неприятно подумал я.
Я ушел в смешанных чувствах, явно переживая по поводу своего наивного благородства и притворного обмана. Чувство, что меня обманули, облапошили на моих лучших чувствах, не покидало меня весь вечер.
Немного позже, где-то через месяц или два, я встретил свою старушку в другом магазине по соседству, откуда ее также бранными словами выгнали на улицу. Как выяснилось, она снова что-то стянула, а народ в очереди, который явно был с ней знаком, шептался: «С головой у нее давно непорядок, крыша поехала, еще когда в начальником горисполкома здесь ходила. Когда мужа-начальника за взятки посадили. А теперь побирается, делает вид, что нищая, и жалость вызывает. Ух, я бы ей показал»…