В годы советской власти музыканты и спортсмены в вузах были на привилегированном положении, а я ко времени поступления был музыкально образован, играл в двух музыкальных коллективах института. В общем, был если не первым, то и не последним «парнем на деревне». В ту пору до меня доходило с трудом, что главное — это учеба, а не тра-та-та и хи-хи-х, как говорила моя бабушка.
— Не продуди главное! — постоянно напоминала она мне.
Но понимание этого главного пришло ко мне не сразу, и я научился сочетать учёбу и это, такое приятное, тра-та-та. Уже последнюю сессию второго курса я сдал на отлично и до конца учёбы не получил ни одной четвёрки!
Были ли мы политизированными в Хрущёвские времена, как сейчас? Думаю, нет. Мы живо интересовались происходящими событиями, обсуждали их в своём кругу. Однако молодёжь, впрочем, как и сейчас, больше занималась собой, особенно не вникая, что происходит вокруг. Я записывал значимые события (дневника не вёл), и со школьной скамьи накопилось больше десятка тетрадей заметок, которые мне позже сослужили добрую службу в занятиях литературой.
Для меня главным в то время стала музыка и литература 60-х. Я рано начал читать и в пять лет прочёл все сказки, которые были в библиотеке лесотехнического института. Мой дедушка — старейший профессор и один из организаторов института, поэтому мне разрешали брать книжки по его формуляру.
Любимыми книжками в дошкольную пору стали (трилогия) «Детство. В людях. Мои университеты» М. Горького и «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого. Эти книги мне дарила бабушка на дни рождения. Это были замечательно изданные книги с хорошим крупным шрифтом, особенно повесть Полевого: большой формат, твёрдая голубая обложка и рисунки, проложенные папиросной бумагой. Я не только читал, но любил держать книги в руках, гладил их, рассматривал иллюстрации, даже нюхал корешки книг!
Ко времени поступления в институт я уже прочёл русских и многих зарубежных классиков. Читал запоем. Если Чехов, то от первого тома по двенадцатый. Если Бальзак или Драйзер — то весь насквозь, и так далее. Не останавливали ни толстенные тома трилогии «Титан, Стоик и Финансист», ни серьёзные книги по философии.
50−60-е годы часто называют бронзовым веком русской литературы. Думаю, что это справедливо. Я не читал — я «глотал» всё подряд.
В советские времена так называемой оттепели (И. Эренбург) многие получили возможность знакомиться с произведениями ранее запрещенных писателей и поэтов, таких как М. Зощенко, А. Ахматова, М. Цветаева, М. Булгаков (Театральный роман в «Новом Мире») и др. Почему они были под запретом — мне непонятно до сих пор.
Всё моё окружение жадно читало. По рукам ходили книжки Самиздата (Пастернак в первую очередь с «Доктором Живаго» и мемуары Е. Гинзбург, Шаламова, публицистика, запись процесса над Бродским и др).
В 1955—1956 появилось множество новых журналов: «Юность», «Москва», «Молодая гвардия», «Дружба народов», «Урал», «Волга» и др.
Жутко востребованным стал толстый литературный журнал «Новый мир». В те годы его возглавил
Открытием для меня стали: Бондарев, Астафьев, Дудинцев, Солженицын, Аксёнов, Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Белов, Абрамова, мой земляк Троепольский, Тендряков и др.
Колоссальный общественный резонанс имела публикация в журнале Твардовского рассказа
Журнал рвали на части друг у друга, и достать его было непросто. Я «проглотил» за считанные часы. С этой книги началась для меня особая лагерная литература, которая в стране развитого социализма подрывала веру в коммунистическую идею.
Зимой 1963 г. у нас в фойе института рядом с лестницей на второй этаж располагался книжный киоск, где продавались книги и канцелярские принадлежности. Утром доставка привезла свеженькие, пахнущие типографской краской книжки Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Книга была маленького нестандартного формата, но с твердой обложкой.
Сразу выстроилась огромная очередь из студентов и преподавателей от кафедры химии в конце коридора до вестибюля. Отстояв час с небольшим, я купил книжку. Попросил две, но давали только одну в руки. Мне очень повезло. После меня книг хватило на шестерых! А в городе в свободной продаже книгу Солженицына я не встречал.
К сожалению, книжка у меня не сохранилась: дал кому-то почитать…
Лагерный сюжет «Денисовича» и информация, заложенная в повести, были интересны, а язык Солженицына мне показался бедным, тяжелым и корявым, да и к тому же имел невообразимые обороты речи и слова. Книга как художественное произведение в целом мне не понравилась — к тому времени на основе прочитанного у меня уже появился определённый литературный вкус.
Это впечатление и впоследствии не было разрушено от прочтения других произведений Солженицына, особенно «Архипелага ГУЛАГ». Он носит преимущественно публицистический характер. Никаких художественных составляющих в его литературе я не обнаружил. Про себя я даже назвал его антикоммунистическим бухгалтером, а «Архипелаг» — сборной солянкой, и это мнение осталось до настоящего времени.
У Солженицына единственная задача доминирует во всех произведениях: показать сволочизм советской власти, который он рисует одной черной краской — никаких полутонов. Постоянная шумиха вокруг его имени, как мне кажется, имеет привкус шоу. Даже из своего возвращения на родину он сделал пышный спектакль с поездкой по стране в шикарном вагоне (интересно, кто оплатил это путешествие?), с последующим выступлением в Думе и назиданием «Как нам обустроить матушку нашу Россию»! Конечно, кто же кроме Солженицина знает, как ее, сердешную, обустроить? Прямо пророк Исайя!
Позже, когда я познакомился с другими авторами, пишущими на лагерную тему, мнение о Солженицыне только укрепилось. Первой после «Денисовича», действительно потрясающей книгой, которую я прочитал в Самиздате на лагерную тему, была книга Евгении Гинзбург (мать В. Аксенова) «Крутой маршрут».
Вот это действительно замечательное произведение! Оно и документально, и потрясающе художественно. Ей веришь сразу и безоговорочно. Вот кому надо было дать Нобелевскую премию! Но Гинзбург премию не выпрашивала и ничем себя не ангажировала, а присуждение Нобелевских премий превратилось в политическое мероприятие.
После Солженицына мне попала книга
Впоследствии повесть в печати критиковали за неточности и недомолвки, обвиняли автора в сексотстве. Даже имя Дьякова в конце 90-х стало одно время нарицательным после публикации в журнале «Огонек» № 20 за 1988 год. Но если это даже является правдой, то нисколько не умаляет достоинств его произведения. Никто не знает ни обстоятельств, ни роли Дьякова в судьбах других его товарищей по несчастьям.
Во всяком случае, я не читал, что по его доносам кто-то пострадал. Что же касается верности коммунистическим идеалам, то это только говорит о порядочности и неосведомленности Дьякова в истории вопроса.
— Находясь в лагере, я, в отличие от Солженицына, наряду с негодяями встречал людей, не потерявших веру в силу ленинской правды, в конечное торжество социальной справедливости. Солженицын же все видел в черном свете.
Реклама
В заключение беседы Б. Дьяков выразил надежду, что его произведения будут переизданы, поскольку в Госкомиздат поступает много писем с этой просьбой.
Возвращаясь к Солженицыну, должен сказать, что он, как никто, ревниво относился к собратьям по перу и всегда норовил лягнуть побольнее. В «Архипелаге» он с видимым удовольствием пнул Дьякова. И вообще, по-моему, не было ни одной книги на лагерную тему, которая бы ему нравилась, за исключением его собственных произведений. А ведь у самого полно многочисленных неточностей и искажений действительности.
Об этом пишут многие. Это, по-видимому, понимает и сам Солженицын и в
…меру своих возможностей старается каждый такой факт аргументировать или ссылкой на документы, или, пользуясь свидетельством очевидцев, и здесь он допускает массу неточностей и ошибок. Это его беда. Архивы для него были закрыты, а возможности встретиться с бывшими лагерниками были крайне ограничены. Людей, с которыми он встречался, и свидетельства которых указаны в книге, можно по пальцам пересчитать.
Реклама
Чего же в этом обвинять Дьякова? Потрясающий писатель-сиделец Варлам Шаламов, автор «Колымских рассказов» отмечает:
Такой темы, как лагеря, хватит на 10 Толстых и 50 Солженицыных. Здесь нужен труд сотен подвижников. Солженицын считает, что он сказал о лагерях все или даже самое главное. Это не соответствует действительности. Все еще предстоит сказать. Изложенное в «Архипелаге ГУЛАГ» нуждается в пояснении и анализе.
И о сексотстве. Трудно сказать, кто не сексотил в те времена, как это ни печально. Не миновала сия чаша и Нобелевского лауреата Солженицина. Вот что по этому поводу я прочитал в Интернете, в статье
Пребывание в местах заключения Солженицын беллетризованно описал во многих сочинениях, например, о «шарашке» — роман «В круге первом». Hо воспринимать его тексты слишком доверчиво не стоит. В первую очередь это относится к истории с вербовкой в «стукачи».
Реклама
Собственноручные показания в 12 главе «Архипелага» (да, он, Солженицын согласился, подписался на вербовку, но ни на кого не донес, ушел на этап) вызывали сомнения у всех «сидельцев». Бывший меньшевик М. Якубович, один из «соавторов», в неопубликованной статье «Постскриптум к „Архипелагу“» писал:
Если б это сообщение исходило не от самого Солженицына, я бы, пожалуй, и не поверил… Уверения Солженицына, что работники органов, не получая от «Ветрова» (псевдоним Солженицына) обещанной информации, добродушно с этим примирились и, мало того, послали этого обманщика в спецлагерь с несравненно лучшими условиями — сущая нелепица… Покрытый на Западе славой неустрашимого борца против «варварского коммунизма», сидя на мешке золота… Солженицын все-таки не знает покоя. Его, несомненно, обуревает страх… А вдруг КГБ выступит с разоблачениями и опубликует во всемирное сведение тайну «Ветрова» — каков будет удар для репутации «пророка» и лауреата? Так не лучше ли упредить, перехватить, подать разоблачение в своей версии, в своей интерпретации: да, я был секретным осведомителем, но в действительности я никаких доносов ни на кого не делал… Такова психологическая причина саморазоблачения Солженицына.
И таких темных пятен в биографии писателя немало, начиная с отчества (Исаакович), переделанного в 1936 году, и материалов следствия по его «посадке» в 1945-м, истории с его выдворением из страны.
Заканчивая эту тему, надо сказать, что не было бы Хрущева, который провозгласил Солженицына великим русским писателем (он, надо думать, знал толк в культуре?!), то еще неизвестно, чем бы закончилась его эпопея.