На мой вопрос, почему у нас мало снимают фильмов, если кино — самое главное искусство, помню, он серьезно ответил:
— Кино, конечно же, главное из всех искусств, но без промышленности, без транспорта, без продуктов и кино смотреть не захочешь.
— Как ты думаешь, Нина, — спросил меня папа, когда мне было уже где-то лет 8−9, — почему у человека, по мнению медицины, мозг заполнен всего на несколько процентов? (Попутно он объяснил, что такое процент.)
— Ну. Это просто! — с самонадеянностью и убежденностью в своей правоте, заявила я. — Это чтобы прочитанные книжки не забыть.
— А как ты думаешь, все прочитанные книги надо складывать туда?
— Нет, конечно! Только те, что понравились.
— А как ты это сделаешь?
— Ну, одни я запомню хорошо… — поплыла я в «море» своих знаний.
— Нина, запомни, чтобы не засорять свой мозг всякой всячиной, как старый чердак ненужной рухлядью, читать надо не все подряд, а выборочно. Вот в школе вам на летние каникулы что задали читать?
— «Четвертая высота» — про Гулю Королеву, «Повесть о Зое и Шуре», еще Гайдара много… — начала перечислять я и тут же перешла на библиотеку Дворца пионеров, где я пропадала все свободное время. — А тетя Женя меня (с детских лет я так звала старшего библиотекаря) опять пустила к книгам! Ты знаешь, там даже старые-престарые книги есть!
— Ну, так что у нас со «свободной» частью мозга? — вернул меня к первоначальной теме разговора папа. — Что мы туда положим?
— Я думаю, что умные мысли из умных книг, — осторожно «осенило» меня, — а еще, наверное, не только из книг, но и от людей тоже.
— А еще что? Вот, например, тот случай, когда ты убежала из детского сада на Откос. Стоит его запомнить?
— Нет! — но я уже не была уверена в своей категоричности.
— А зря! Такие случаи дают определенный опыт. Надеюсь, ты его не повторишь?
Но я его повторила, сбежав из пионерского лагеря, куда попала после 4 класса.
Умер Сталин… Вся страна покрылась слезами и призывами «сплотиться еще теснее вокруг партии». День похорон. Я стою, рука поднята в салюте, возле темно-коричневого деревянного ящика приемника, пришедшего на смену черному бумажному репродуктору. Я напряжена и серьёзна. По радио транслируют (телевизоры тогда были великой редкостью) прощальные речи членов Политбюро, трудовой интеллигенции и передовых рабочих. Мама стоит рядом, вытирая слезы.
— Как жить теперь будем? — всхлипывает она.
— Ната, — обнял ее за плечи вошедший в комнату папа, — может быть, и лучше, посвободнее…
Это была первая и, насколько я помню, единственная, ссора моих родителей, которая породила у меня кучу очередных вопросов.
Папа учил меня всегда не только анализировать ситуацию, но находить ее корни и «держать их, развивая крону». Я уже упоминала, что он много знал. Его знания были добротными и основательными. Он никогда не стеснялся сказать мне, что на данный момент он не готов к полному ответу на мой вопрос. Но он никогда не оставлял любые мои вопросы без ответа. При этом всегда старался делать так, чтобы я тоже участвовала в поисках ответа.
— Ну, вот ты и разобралась во всем! — с удовлетворением говорил он в таких случаях и обязательно протягивал очередную книгу. — А здесь иная точка зрения на твой вопрос.
На мой еще полудетский вопрос, зачем люди существуют, если они лишнее звено природы, папа ответил своеобразно.
— А чтобы учиться всю жизнь и получать знания, — терпеливо и, как мне казалось, вполне «по-взрослому» разъяснял мне папа. — Ты же знаешь, что кроме Земли существуют и другие планеты. Где-нибудь есть жизнь. Другая, но разумная. И Космосу нужны будут и наши знания, и наш опыт. Ты же знаешь (а я еще, конечно же, не знала), что энергия видоизменяется, но как материя никуда не пропадает. Вот она и хранит нашу информацию. Хочешь, называй ее Душой, хочешь — энергетическим информационным сгустком какой-нибудь тонкой материи. Так что учись, накапливай знания. Они всегда пригодятся.
После школы я не поступила сразу в университет — на химфаке было более 10 человек на место, а медали у меня не было. Я была сердита на себя: чтобы поступить, мне не хватило всего одного балла! С моими результатами экзаменов можно было поступить в политехнический, педагогический или строительный институты. Однако я была упертая и решила, что поступать буду только к Лобачевскому.
Кроме моей упертости, была и другая причина. Когда я понесла документы в приемную комиссию, то встретила учительницу химии Антонину Трофимовну, которая, узнав, что я собралась поступать на историко-филологический, с улыбкой сказала мне: «Туда-то ты поступишь, а вот на химфак — никогда!»
Вот это «никогда» и определило мою специальность на долгие годы, и я благодарна своей учительнице, что она мне так сказала когда-то. А спустя десять лет, когда мы встретились всеми нашими классами в школе, Антонина Трофимовна «по секрету» сказала мне, что кроме как в химии она нигде не могла меня представить: «С твоей любовью к экспериментам мимо химии не проходят».
И ведь права оказалась! Я любила свою профессию.
А тогда, в том самом 1958 году, когда не поступила в университет, я неожиданно для себя узнала, что мой папа, использовав свои связи, помог поступить в институт дочке нашей дворничихи, у которой муж погиб на фронте и она одна воспитывала двоих детей. В те времена дворники работали целый день и, можно сказать, принимали посильное участие в воспитании детей: следили, чтобы они не убегали со двора, предотвращали драки, наблюдали за поведением и делали замечания, если оно не соответствовало существующим требованиям общества.
Можно этому удивляться, можно не верить, но это было. Дворник, как и любой взрослый, мог сделать замечание и отчитать нас за плохое поведение. Надо сказать, что авторитет взрослых был высок, и мы, дети, воспринимали это как должное, и даже в мыслях не было перечить или грубить им. Наверное, благодаря такому отношению и не было в СССР беспризорных детей, а сами дети чувствовали поддержку, защиту и заботу взрослых. Вот и папа помог поступить той девочке, а не мне.
— Мы живем полноценной семьей, — сказал мне тогда папа, — а если бы не я, а он вернулся домой. Как бы ты себя чувствовала сейчас? Люди должны помогать друг другу, иначе будет плохо нам всем.
Естественно, что я все равно обиделась тогда на папу, но это не повлияло на наши отношения, и, пролетев мимо университета, опять пошла к папе советоваться: что мне делать.
— А в чем вопрос? — удивился папа. — Ты же получила 4 разряд токаря-универсала. Даже мальчиков обошла. Вот и покажи, на что ты способна. Что, зря у тебя интервью на радио брали?
— Значит, на завод? А на какой? — я уже представила себя в огромном цехе большого завода…
— Как это на какой? — удивился папа. — Иди туда, где ты разряд 4-й получила. Себя проявишь — разряд подтвердишь, а заодно и хрущевские два года отработаешь. Да и в ВУЗ пойдешь уже с какими-то знаниями жизни и льготами по производственному стажу.
Так я оказалась на два года в разношерстном, но по-хорошему добром к нам, вчерашним школьникам, коллективе завода «Легмаш».
Сначала я трудилась за токарным станком 16−16 (буквы не помню), прозванным почему-то комсомольским. А потом мне доверили новенький полуавтомат — кажется, это был ИК-59 или ИК-62. Завод был в пяти шагах от дома, и это было очень удобно.
Проработала я токарем один год и решила поступить на подготовительные курсы, которые работали тогда при ВУЗах с 18 до 21 часов пять дней в неделю.
Мне нужно было свободное время. Очень много, а работа на токарном станке «съедала» две недели дневных и одну вечернюю смену ежемесячно (ночную смену по молодости я переносила легко, и день был у меня почти свободен). Заглянула как-то в гальванический цех и сразу же поняла, что это то, что мне нужно. А когда выяснила, что мне могут отдать все ночные смены, очень обрадовалась.
Дело в том, что я решила, что могу делать не две загрузки на одну ванну в смену, что было положено по технологии, а всего одну. Для этого мне надо было рассчитать силу тока, время загрузки и сделать корректировку состава электролита ванны. Мне это не только удалось, но покрытие при той же толщине стало ровнее, прочнее и даже «зеркальнее». Сократилось и время на подготовку деталей — промывку, обезжиривание, декапирование.
Кстати, время загрузки деталей в ванну увеличилось ненамного. Я с вечера подготавливала детали, загружала их в гальванические ванны, и… шла в Красный уголок, где, накрывшись зеленой суконной скатертью со стола, спокойно засыпала на огромном кожаном диване с откидными валиками. Спала 4,5 часа (полноценный цикл сна, как известно, 1 ч 30 мин), просыпалась, принимала в бытовке душ и вынимала свои детали. Промывала их и чистила катоды.
У меня еще оставалось время сделать выборочный контроль деталей на толщину покрытия. Потом, полив кафельный пол ковшом горячей щелочи, смывала ее из шланга горячей же водой. Проветривала отделение гальваники и готовила запас электролита для корректировки ванн первой смены.
Всё! День у меня был свободен, и я успевала побывать в школе № 18, куда меня направил завод в лице его бюро комсомола в качестве «трудовой» пионервожатой, или пионервожатой «от станка». Потом я неслась во Дворец пионеров, в Совете которого меня оставили и после окончания школы.
Забежав на 2−3 часа домой помочь маме по хозяйству или заняться с младшими сестрами, я спешила в ТЮЗ, где все еще была редактором газеты «Юный зритель». Если в этот день не было по какой-то причине занятий на подготовительных курсах, я оставалась с друзьями на спектакль, а обычно — шла в университет на курсы. После курсов меня, как правило, встречал папа, и мы почти всегда шли домой пешком. По дороге я рассказывала ему весь свой прошедший день.
Папе я могла доверить все свои радости и печали, все тайны, не опасаясь, что он когда-нибудь упрекнет меня. На жизненном пути он был для меня непререкаемым авторитетом. И не столько на словах, сколько своими поступками. В отличие от мамы, он никогда не читал мне нотаций и не повышал голоса, но его слова всегда быстро доходили до меня. И я ценила не только их, но все время, которое мы проводили вместе…