Их отец — Изерович Владислав Иванович — был до революции главным бухгалтером Выксунских металлургических заводов братьев Баташовых. Что же касается матери, то она была из старинного немецкого рода, и её полное имя звучало совсем уж по-иностранному — Генриетта Генриховна фон Фельгаге.
Тетя Эля, как мы все звали Эллу, ещё в 1918 году окончила московский медицинский институт по специальности врач-стоматолог, была уже несколько лет на пенсии, но вела частную практику. Она зорко следила за состоянием всех наших детских и юношеских зубов в доме. Помогала в случаях острой боли и взрослым. Денег, как я помню, ни с кого из соседей она не брала. Это было её кредо.
— Во-первых, у меня есть пенсия, а во-вторых, у нас в стране медицина, слава Богу, бесплатная, — говорила она.
Лечила она прекрасно и без боли, хотя никаких уколов не делала. Её серебряные пломбы у некоторых стояли десятилетиями. Благодарные пациенты иногда подносили ей незамысловатые презенты в виде кофе, чая, конфет. Но это было скорее исключением, чем правилом.
Алиса Владиславовна жила в Павлово Горьковской области, т.к. еще до событий 1917 года вышла замуж за управляющего и хозяина местных заводов по производству ножей и столовых приборов. (Кстати, качество ножей было столь высоко, что на их упаковке производителю приходилось делать специальную надпись, предупреждающую о возможной подделке аналогичной продукции некоторыми европейскими, российскими и, особенно, японскими производителями.
Алиса Владиславовна часто навещала свою старшую сестру, и мы нередко беседовали за чашкой чая с домашней выпечкой — неповторимо вкусным тортом. Я от них узнавала живые исторические события конца XIX — начала XX века. Узнавала их такими, какими их видели сестры, будучи юными девушками. А видели и воспринимали они по-разному, потому что разные у них были характеры и по-разному у них складывались судьбы…
Однажды за чаепитием Алиса Владиславовна вдруг вышла из комнаты, но вскоре вернулась, держа в руках старинный, темного бархата, футляр с золоченой застёжкой.
— Вот, Нина, — как-то неожиданно строго сказала Алиса Владиславовна, — мы с Элей решили попросить тебя об одной важной для нас услуге. Это самая главная наша фамильная реликвия. Ей нет и не может быть никакой цены.
С этими словами она осторожно раскрыла передо мной футляр, и я увидела что-то бело-сероватое. Алиса Владиславовна с каким-то особым благоговением вынула из футляра бело-сероватое нечто, которое оказалось цепью.
Это была очень странная цепь. Могло показаться, что она сплетена из старой синтетической лески. Синтетические лески, как я тогда знала (я училась уже на втором курсе химфака ГГУ им. Н.И. Лобачевского), появились недавно, да и смысла плести цепи из них не было никакого: ни красоты, ни ценности. Так, экзотика. К тому же трудоёмкая экзотика.
Но Алиса Владиславовна не была поклонницей экзотики, в чем бы она ни проявлялась. Скорее наоборот, она четко была сориентирована на традиционную изысканную классику.
— Вот, посмотри внимательно, — она протянула мне цепочку.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что она сплетена из двойных одинаковых колец диаметром примерно в 7−8 мм. На протяжении всей цепочки было четыре «шишечки», сплетённых также из колец, но странным образом плотно соединенных между собою. Общая длина цепи была чуть больше метра. В одном месте она была соединена пожелтевшей от времени когда-то белой хлопчатобумажной ниткой.
Цепочка была интересной: в ней чувствовалось время. Одновременно она была непонятной и интригующей. К тому же «шишечки» на ней были расположены почему-то на разных расстояниях между собой, что усиливало и непонятность, и интригу. Непонятен был и материал, из которого была сплетена эта загадочная цепочка. А главное — зачем?
— Ну, что скажешь? — спросила Алиса Владиславовна.
А что я могла сказать? Я высказала свои робкие соображения относительно этой семейной реликвии.
— Что, заинтересовала она тебя? — подала голос молчавшая до этого тетя Эля. — Алиса, расскажи ей: она сама никогда не догадается.
— К сожалению, я мало что о ней знаю. Эта цепочка сплетена из конского волоса, — так неожиданно начала рассказывать Алиса Владиславовна историю этой необычной цепочки, — а сплёл её декабрист Повало-Швейковский. Кажется, он приходился дальним родственником моему мужу по материнской линии.
Надо сказать, что эта фамилия тогда мне ни о чем, к сожалению, не говорила.
— Он был осужден вместе с другими декабристами Верховным уголовным судом России и приговорён к пожизненной каторге, — продолжала она. — Потом ему, кажется, оставили только двадцать лет.
Иван Семёнович Повало-Швейковский, дворянин, как я выяснила для себя позднее, был незаурядной личностью. Это участник сражений при Прейш-Эйлау, Смоленске, Бородино, Лейпциге, Париже.
При этом он был участником штурма Бельвиля (центр Парижа) и на месте получил орден Георгия из рук самого императора Александра Павловича. Иван Семёнович командовал Алексопольским пехотным полком, располагавшимся на юге России. 31 августа 1825 года он был переведен в Саратовский пехотный полк.
И. С. Повало-Швейковский дослужился до чина полковника и был награжден всеми доступными для офицера его ранга орденами Российской империи, двумя золотыми шпагами «за храбрость».
Приняв идеи декабристов, он стал членом Васильковской управы Южного общества, по поручению которого вел переговоры с Северным обществом. Кроме того, полковник также был посредником от имени России с польским повстанческим движением.
Обо всём этом я узнала из газеты «Советское Зауралье» № 176 от 29 июля 1976 г.
Вот такая это была незаурядная личность! Декабрист Иван Семёнович Повало-Швейковский, о котором я тогда, к своему стыду ничего не знала.
— А почему он вдруг занялся таким странным хобби? — с недоумением спросила я.
— Это не хобби, это цепочка-календарь, — спокойно ответила Алиса Владиславовна. — По семейной легенде, каждое кольцо цепочки соответствует одной неделе, прожитой на каторге, а «шишечки» — это какие-то важные события в его жизни. Например, рождение детей.
— А его жена тоже поехала за ним в ссылку, как другие жены декабристов? — поинтересовалась я.
— Не в ссылку, а на каторгу. И не жена, а невеста, — Алиса Владиславовна задумчиво поправила прическу. — Да ещё с таким трудом она пробивала себе разрешение, чтобы попасть к нему на каторгу: в те времена свободному человеку без высочайшего дозволения было невозможно попасть к осужденному «в каторжные работы».
— Знаешь, что она писала в прошении? — подала голос Элла Владиславовна. — Эта юная девушка писала: «Умоляю разрешить с ним тюрьму». Тогда у людей были настоящие чувства! Поэтому и ехали жены в Сибирь к своим мужьям, несмотря на всевозможные препоны, которые им чинили власти.
Сестры пытались вспомнить ещё какие-то моменты жизни, связанные с этой цепочкой, но на память им ничего больше не приходило.
— А знаешь, Нина, возможно, что это не единственная цепочка, — после некоторых раздумий сказала Алиса Владиславовна. — Может быть, и ещё кто-то из них плёл нечто подобное.
— А меня-то о чём вы хотели попросить? — напомнила я.
— Понимаешь, Нина, у нас здесь никого уже не осталось, кому бы мы её могли передать. Мы подумали и пришли к выводу, что надо сдать эту цепочку в музей, но не в столичный — там она может затеряться, а в наш, нижегородский (
— Но у нас в Краеведческом музее нет раздела, посвященного декабристам, — огорчилась я.
— Значит, отдашь туда, когда он там будет или когда сложится подходящая ситуация, — твердо сказала Алиса Владиславовна и протянула мне футляр с цепочкой.
— Нет, футляр я, пожалуй, оставлю себе на память, — она раскрыла футляр, вынула цепочку и вложила её в мои руки.
— Надо бы составить какое-то описание… — начала было я.
— Вот ты и составь, а мы, если что ещё новое вспомним, обязательно сообщим тебе.