Мила (а это именно её за неумение владеть фотокамерой правильно отчитывал тогда на выставке руководитель местной гильдии фотографов) приехала в город, где жила Лейла, всего на несколько дней. Её участие в первой же выставке закончилось полным провалом, и, вернувшись к себе, она напрочь забросила своё бывшее увлечение, которое когда-то приносило ей чувство свободы и раскрепощенности.
Фотоаппарат был положен на полку в видавшем виды серванте, видимо, надолго, потому что Милины руки больше его не касались. Из компьютера были удалены все снимки, которые когда-то казались их владелице более-менее нормальными. Более того, она стёрла из памяти компьютера называния всех сайтов, которыми пользовалась раньше, чтобы научиться снимать хорошо на дорогостоящую цифровую технику. «Ставишь точку — так ставь», — вспоминала она слова давно ушедшей из жизни прабабки. Вот она и поставила.
Муж, который привык видеть Милу с фотокамерой в руках, первое время удивлялся, почему она так внезапно охладела к своему, так захватившему её хобби. Но руководящая должность не позволяла ему детально вникать в подробности произошедших в Миле перемен. Завтраки и обеды готовились в доме, как и прежде, бельё стиралось и гладилось, паркетный пол блестел, а на полках не было ни пылинки. Внешняя сторона жизни не изменилась, и это Милиного мужа вполне устраивало.
Во внутреннюю же жизнь супруги влезать ему не хотелось. Идёт себе жизнь потихоньку — и ладно. А проблем разного рода — считал Николай Алексеевич — ему хватало и на работе. Главное, чтобы дома всё было спокойно. Хотя бы для вида, но — спокойно.
Однако недаром говорят, что если Господь закрывает одну дверь в жизни человека, он непременно откроет другую. Вот он и открыл, подарив Миле дружбу с Лейлой.
Общались они теперь только по электронной почте, но этого им обеим хватало. Мила, работавшая в проектном бюро, вряд ли смогла бы писать слишком часто. Лейла тоже постоянно была занята. Общение по телефону было исключено, потому что звонки в другой город стоили немалых денег.
Однако проскочила между ними какая-то искра взаимосвязи, когда общения хотелось если не постоянно, то, по крайней мере, довольно часто. А общих тем для разговора, несмотря на разницу в пять лет, у них было более чем достаточно. Вот Интернет и стал их палочкой-выручалочкой.
К теме фотографии Лейла, с присущим ей чувством деликатности, больше не возвращалась. Они писали о чём угодно: о вышедших на экраны фильмах и об артистах, занятых в них, о жизненных историях, которых у обеих накопилось к тому времени немало, о музыке всех жанров… Даже о полётах в космос как-то затеяли дискуссию! Правда, политики и всего того, что с ней связано, никогда не касались. Эта тема для разговоров была не их.
Ну, и на фотографию было теперь наложено своеобразное табу. Этакий запрет, типа закрытой двери, открывать которую ни Мила, ни Лейла не стремились.
…Мила с Лейлой оказались в Егорьевске по воле случая. Лейла должна была ехать в этот небольшой городок по делам, а у Милы как раз выпал на это время отпуск. У Николая же Алексеевича отпуск по графику стоял в начале осени, поэтому поехать куда-то вместе они никак не могли.
Если честно, Мила об этом сожалела не очень сильно. Потому что любимым занятием в отпуске у её законного мужа был… сон. Крепкий и здоровый, как у младенца. Видимо, Николай Алексеевич так уставал на работе за тот период времени, который приходился на межотпускной промежуток, что восполнял полагавшиеся ему по закону тридцать календарных дней исключительно времяпрепровождением на диване. Говоря иными словами — он просто отсыпался.
Бывало, что он включал телевизор и засыпал под него. И тогда Мила, которая заходила на цыпочках в комнату, аккуратно брала пульт и нажимала на красную кнопку «выкл». Но как только экран телевизора гас, кроме изображения, пропадал и звук, Николай Алексеевич моментально просыпался и требовал: «Оставь, я смотрю!»
Мила покорно включала телевизор снова, и в комнате опять появлялись и звук, и изображение, и… жуткий храп мужа, который «смотрел» телевизор исключительно в состоянии сна. Очевидно, комментарии с телеэкрана каким-то образом переходили под подкорку головного мозга Милиного супруга и изображения «рисовались» у него своеобразным методом прямо во сне.
Пораскинув умом, Мила поняла, что в отпуск ей придётся либо поехать на дачу к бездетной занудной тётке мужа (своего дачного участка у них не было), либо остаться дома. Ни тот, ни другой вариант Милу не прельщал, потому что в обоих случаях отпуск грозил превратиться в скучнейшее времяпрепровождение. Пребывая в унылом расположении духа, Мила уже хотела купить путёвку на какую-нибудь турбазу, как вдруг сообщение, пришедшее по электронной почте, переменило все её планы и заставило засиять грустные в последнее время глаза.
Сообщение, не особенно длинное по содержанию, пропело прямо с монитора голосом Лейлы: «Я на две недели еду в Егорьевск по делам. Поедешь со мной?»
Поедешь…
— Она ещё спрашивает! — засмеялась Мила, обращаясь к монитору, словно он был живым человеком. — Нет, люди добрые, она ещё спрашивает! Поеду ли я? Да я куда угодно поеду, только бы не оставаться дома, не слушать бесконечный храп мужа и не полоть грядки с укропом и морковкой на даче его ворчливой тётки.
И, подойдя к своему ноутбуку, написала в ответ только одно слово: «Конечно». А потом ещё и три восклицательных знака туда добавила. Для убедительности.
— А расскажу я тебе… — начала Лейла и ненадолго задумалась. — Расскажу я тебе одну очень интересную историю. Она называется «Корзина с еловыми шишками».
Мила приподняла голову:
— Это что, детская сказка?
— Не совсем, — улыбнулась Лейла, — хотя очень похоже на сказочную историю. Её когда-то написал русский классик Паустовский.
— Неужели ты даже о нём не слышала? — удивлённо приподняла она брови, увидев плохо скрываемый вопрос на Милином лице.
Но Мила, хоть её и нельзя было назвать знатоком литературы, слышала о таком писателе. Удивилась она не этому.
— Я… я просто никогда не думала, — запинаясь, произнесла она с дивана, — что ты знаешь даже детские сказки. Причём наизусть знаешь…
— Ну, при моей-то памяти… — улыбнулась Лейла. — Ну как, будешь слушать?
И, не дождавшись Милиного ответа, она начала:
— Композитор Эдвард Григ проводил осень в лесах около Бергена…
Рассказчицей Лейла была бесподобной, что правда — то правда. Чего бы это ни касалось. И через минуту, погруженная в историю, Мила забыла, где она находится. Ощущение было такое, что Лейла каким-то удивительным образом перенесла её из суматошной и кипящей страстями современной жизни в XIX век. В том времени люди не преклонялись перед скоростью и прогрессом. Жизнь шла размеренно и была спокойной и гармоничной. Но самое главное — в этой жизни царили любовь и взаимопонимание.
Лейла, меж тем, всё говорила и говорила, а Мила всё смотрела на её лицо. Они так мало знали друг друга, почти не виделись. Единственное, что было у Милы в компьютере — это фотографии, где Лейла была изображена то на работе, то на отдыхе, то дома… И везде она казалась Миле разной.
«Ты на всех снимках (Мила всё ещё терпеть не могла слово „фотки“) выглядишь по-разному, — как-то написала она в электронном письме и в шутку добавила: — Даже не знаешь, какой фотографии верить».
«Ну, что ты… — совершенно серьёзно написала ей в ответ Лейла, — я абсолютно везде одинаковая. Просто солнце иногда падает по-разному, от этого тебе кажется, что лицо принимает какие-то другие черты. Она уже хотела добавить вопрос «Ты разве не знаешь, что такое цветопередача и как она зависит от освещения?», но вовремя вспомнила, что любой разговор о фотографии для Милы будет мучителен, остановилась.
И вот теперь, глядя на Лейлу, Мила ловила себя на той же самой мысли. Ей казалось, что глаза у её подруги блестят как-то по-другому, что лицо приобрело невиданную доселе живость, и даже к голосу прибавились какие-то нотки, которых Миле раньше слышать не приходилось.
И ей хотелось, чтобы рассказ этот был бесконечным. И чтобы Лейла вот так говорила своим мягким, невообразимо чудесным голосом… И чтобы на её лице, которого едва касалась то одна эмоция, то другая, всегда была эта волшебная улыбка, которая придавала рассказу особенный колорит.
Вся история о девочке Дагни Педерсен уместилась в пятнадцать минут, а может быть, и меньше.
Лейла уже закончила рассказывать, а Мила всё смотрела и смотрела на неё, не отрываясь, словно ожидая, что Лейла сейчас заговорит снова и история продолжится.
— Как твоя голова? — спросила Лейла и, подойдя к Миле, положила ей руку на лоб. — Не болит?
— Голова? — растерялась Мила.
Она уже совершенно забыла, что погода чуть-чуть решила подкорректировать её состояние. Она молча встала и машинально пошла за Лейлой на кухню. В её ушах всё звучал бархатно-нежный голос и казалось, что нить рассказа сейчас вновь свяжется во что-то единое. Поэтому она молчала и просто смотрела в никуда.
— Всё, закончилась эта история, — улыбнулась Лейла.
— Как-нибудь расскажу тебе другую, я их много знаю, — продолжила она, видя, что Мила так и находится под впечатлением услышанного.
— А теперь знаешь что? — спросила Лейла, и Мила снова увидела блеск в её глазах. — Теперь давай одевайся, пойдём прогуляемся хоть пятнадцать минут, а то ты так и останешься в этой сказке.
И, глядя на продолжающую витать где-то в облаках Милу, добавила:
— Ты слышишь? Дождик-то ведь кончился!