Перейти к предыдущей части статьи
Приехав и сразу же позвонив по телефону Людмиле Фёдоровне, я услышала её радостный голос, причём радость была такой бурной, словно она разговаривала со своей подругой, а не с бывшей квартиранткой, которая по возрасту была намного младше её. Да и, признаться честно, я думала, что моя бывшая квартирная хозяйка уже забыла о моём существовании. Но с первых же фраз, которые я услышала, поняла, что глубоко заблуждалась.
— Леночка, лапочка… — бархатно-певуче раздалось на том конце провода, — как ты поживаешь, моя голубка?
Рассказывать о своей жизни вот так, «с налёта», я была совершенно не готова, поэтому очень обрадовалась, когда услышала от Людмилы Фёдоровны приглашение приехать к ней в гости.
Поначалу я подумала, что она зовёт меня именно к себе, потому что вторая её квартира должна была, по моим представлениям, как и в былые времена, сдаваться. Но я ошиблась. Людмила Фёдоровна пригласила меня как раз туда, где я прожила четыре года, когда училась на биофаке в университете.
И вот мы с ней уже сидели в знакомой комнате, которая мало изменилась со времени моего отъезда. Правда, обои в ней были новые. Шелковистые, блестящие, с крупными розовыми цветами… Они, казалось, сжимали комнату и делали её визуально меньше. Я про себя подумала, что если бы хозяйкой здесь была я, то обои бы подобрала кардинально противоположные: мелкие цветочки на пастельном фоне. Вот что сюда бы подошло лучше всего! Но вслух я, естественно, ничего не сказала.
— Ну, как дела? — спросила меня Людмила Фёдоровна, расставляя на столе знакомые чашки в горошек и ставя прямо передо мной плоскую тарелку, на которой лежал открытый пирог с грибами. — Рассказывай, как вы там обжились, на новом-то месте?
Я пожала плечами. Рассказывать было особенно не о чем. Учёбу на пятом курсе я так и не завершила, оставшись с незаконченным высшим образованием. Приехав в незнакомый мне Североморск, я, к своему удивлению, очень быстро освоилась и привыкла к немного непривычной для меня погоде, самым большим недостатком которой были сильные ветра, что начинали дуть с декабря и продолжались почти всю зиму.
Завести малыша у нас первые полтора года не получалось, и я уже стала задаваться вопросом, а в состоянии ли я вообще зачать ребёнка (в отношении Васи у меня такого вопроса даже не возникало, потому что я считала его образцом во всех отношениях). Потом я всё-таки забеременела и родила Кирюшу, правда, не доносила его два месяца. Но он, помещённый в кювез для недоношенных детей, на удивление быстро выровнялся и вскоре догнал своих сверстников как в весе, так и в физическом и умственном развитии.
А вот Вася… Об этом думать не хотелось. Говорить — тем более. Как мне удалось выяснить позднее, мой красавец-муж, сомневаться в порядочности которого мне даже не пришло бы в голову, пока я лежала сначала в больнице, потом в роддоме, стал обхаживать… кого бы вы думали? Соседку с верхнего этажа! И ладно бы, если б это была приятная молодая женщина. Эта соседка была старше Васи на очень приличное число лет. Этакая «мамочка» для взрослого «сыночка»!
Конечно же, первое время они, как могли, скрывали свою связь, причём делали это довольно умело, словно они были не любовниками, а опытными разведчиками, которые ни за что не допустили бы неверного шага. Я же, если признаться честно, занятая только Кирюшиным состоянием, которое, слава Богу, выравнивалось благодаря наблюдению опытных врачей, а также невиданной доселе умной медицинской технике, на какое-то время утратила присущую каждой женщине бдительность.
Когда, спустя семь или восемь месяцев, я во всех подробностях узнала о похождениях моего благоверного, всё получилось, как в стихотворении Эдуарда Асадова:
Не выслушал объяснений,
Не стал выяснять отношений,
Не взял ни рубля, ни рубахи,
А молча шагнул назад…
Только в асадовских стихах речь шла как раз о мужчине, здесь же эту роль пришлось примерить на себя мне!
Тем не менее это была правда. Я не стала закатывать Васе ненужных истерик, рассудив, что нервную систему зря изводить не стоит. Позвонила родителям, объяснила ситуацию. Папа сразу сказал: «Приезжай, Ленка, и внука привози. Нечего тебе там оставаться, с этим кобелем!»
Вася всё что-то пытался мне объяснить, что, мол, связался со своей пассией по дурости. Что совсем она ему, молодому, мозги затуманила, пообещав и в квартире его прописать, и машину, оставшуюся после первого мужа, на него оформить. А он, как глупый мальчишка, на все её обещания поддался.
Только я все эти бредни слушать не стала. Не стала, потому что видела: обманывает он меня. И не в прописке, и не в машине там дело. Что послужило настоящей причиной Васиных походов «налево», мне было безразлично. Какая разница! Раз он нашёл себе, как ему показалось, более достойную пару, пускай с ней и остаётся! Хоть в квартире, хоть в машине, да хоть на краю света!
Покидала я в старую спортивную сумку самое необходимое, купила билеты, забрала Кирюшу и уже через двое суток переступила порог родительской квартиры. Вася, кстати, нас тогда даже не проводил и простого «До свидания» на прощание не сказал. Ну, да Бог с ним…
Мама с папой, конечно, очень обрадовались, когда познакомились с Кирюшей поближе. Ведь до этого они видели его только на фотографиях, да по телефону общались, слушая его лепет. А тут внук сам пожаловал! Они его совсем затискали, зацеловали и забаловали. Папа чуть ли не каждую неделю новую игрушку ему приносил.
А мама, как только подошло лето, стала уговаривать меня всё-таки доучиться на пятом курсе, чтобы образование из «незаконченного высшего» превратилось в самое что ни на есть законченное. Да меня и увещевать особенно было не надо: я же сама понимала, что недоучку никто на более-менее хорошую работу не возьмёт. И что, хочешь не хочешь, диплом получить нужно.
Поэтому, оставив Кирюшу с родителями, я поехала в родной свой университет, чтобы выяснить, каким образом мне можно восстановиться (если вообще можно, конечно), а заодно к Людмиле Фёдоровне решила заглянуть.
— Да-а-а-а… Ну, ты меня огорошила, — протянула моя собеседница, глядя по старой привычке мне прямо в глаза. — А ведь какая любовь у вас, помню, была!
— Была, да сплыла, — горько усмехнулась я. — Ладно уж, чего о ней жалеть! Вы мне лучше расскажите, как у вас тут дела идут.
Людмила Фёдоровна, словно не ожидая моего вопроса, аж со стула приподнялась. Потом заулыбалась, сказала полушёпотом:
— Дела у прокурора бывают. А у нас — так, делишки.
— Хорошо, — не отступала я, — тогда рассказывайте про ваши делишки.
— Ты кусок пирога съешь ещё, а то ведь, поди, за целый день маковой росинки во рту не было, — Людмила Фёдоровна кивнула на тарелку и налила мне ещё чаю, а сама, меж тем, продолжила:
— Внимание, небось, обратила, что двор наш преобразился?
— Обратила, — жуя пирог, ответила я, — чисто стало, как за границей. Заборчики поставили, и цветы вокруг появились.
— Площадка детская тоже новая имеется, — не без гордости в голосе заметила Людмила Фёдоровна, — там и горка деревянная, и домики для игры малышам сделаны. И для мамочек скамеечки предусмотрены.
— А как Лёха поживает? Всё безобразничает? — спросила я, совершенно не приняв в расчёт то, что за то время, пока я не видела Лёху, он должен был вырасти и что он теперь уже явно не мальчик, а юноша.
— Лёха… — Людмила Фёдоровна сделала паузу, — Лёха совсем другим теперь стал.
Она погрустнела, а затем спросила:
— Валю, бабушку его, помнишь?
— Это та, которая его всё «козой-егозой», что ли, называла, да ремнём периодически наказывала? — вспомнила я.
— Она, — кивнула Людмила Фёдоровна. — Ох, намаялся с ней Лёха! — и у неё внезапно на глазах проступили слёзы.
— В каком смысле — намаялся? — ничего не понимая, задала я очередной вопрос.
— Инсульт её разбил примерно через год, как ты уехала, — всхлипывая, ответила Людмила Фёдоровна. — В один момент из живого человека в растение превратилась: ни ходить, ни говорить не могла. Мычала только, да всю нужду прямо в кровати справляла.
— Ох, если бы не Лёха, — продолжала она, — совсем бы от Вали ничего не осталось. Он ведь тогда за несколько дней повзрослел. Всё за бабкой ухаживал, не отходил от неё. И как он вообще девять классов закончил — одному Богу ведомо. Всё-всё ведь, считай, на нём было: покушать свари, дома приберись, бабку переодень, бельё постирай. И в магазин он бегал только тогда, пока Валюша спала. Одну её не оставлял: ни-ни! И вот так почти два года, как сиделка, неотлучно за ней смотрел.
— А… — тут я задумалась, вспоминая, как звали мать Лёхи, но не вспомнила, поэтому так и спросила: — А как же Лёхина мать, тёти Валина дочка? Она-то чем на тот момент занималась?
— Пила! — громко произнесла Людмила Фёдоровна и невольно сжала кулаки. — Как с цепи сорвалась! Мать у неё лежачая, а она водку хлестала. В два горла.
— Тётя Ася пить начала? — я всё-таки, наконец, вспомнила имя Лёхиной матери. От удивления брови у меня поднялись, а глаза округлились.
— Да! — всё так же возмущенно продолжала Людмила Фёдоровна. — Бывало, встретят её соседи, начнут стыдить, а она всё своё: мол, трудно мне пережить такое горе, как болезнь мамы. Не могу. А сама на ногах не держится…
Людмила Фёдоровна посмотрела в окно, где начинал сгущаться вечер, и завершила свой рассказ:
— Валя-то потом начала маленечко понимать, что что-то не так, раз один только Лёшка при ней постоянно находится. А он всё врал, говорил, мама, мол, работает, вот я и сижу с тобой. Боялся, чтобы с бабкой второго инсульта не случилось. Словно уж на сковородке крутился, всё какие-то причины придумывал, объясняя, почему родная дочь к ней практически не подходит. Вот так и проваландался с ней до самого её ухода. А плакал как, когда её не стало! Прямо на балкон вышел и в голос ревел, — и Людмила Фёдоровна сама заплакала.
Я сидела, не шевелясь, и не могла поверить услышанному. Чтобы Лёха, шалопутный малый и первый безобразник во дворе, проявил такие неслыханные
Мы просидели и проговорили с Людмилой Фёдоровной допоздна.
Подходя к метро, я подумала, что как всё-таки интересно и порой непонятно устроена жизнь людей. Никогда не знаешь, где тебя и что ждёт.
Вот мой муж — вроде хороший человек, а поступил с нами… Бесчестно поступил, что уж говорить! Ни меня, ни сына не пожалел, променяв семью на якобы состоятельную любовницу. Да ещё какие-то отговорки придумывать начал, только бы оправдаться, да чтобы я виноватым его не считала! Да-да, ему ведь не мы с Кирюшей были важны. Ему было важно то, что о нём подумают, что скажут, вот он и вылезал из шкуры, чтобы только себя обелить! Ну, это уж на его совести пусть остаётся.
А самый обыкновенный мальчишка, да ещё и озорник, каких мало, от которого все только и ждали какого-нибудь подвоха, оказался настолько порядочным, что не смог бросить больную лежачую бабку, от которой раньше ему же частенько и доставалось.
«Эх, жизнь наша! — думалось мне, пока я ехала в совсем пустом вагоне. — Каких только перекатов ты нам не готовишь и чего только не устраиваешь! Поди-ка разбери, что у кого на сердце. И вправду говорят: «Чужая душа — потёмки».
Ещё какие потёмки!