Снаружи всё осталось в точности таким же, как и должно было остаться: те же окна, те же двери, те же кабинеты. Даже стены в школьных помещениях и коридорах ежегодно красили однотипно: в классах они были неопределённого то ли зеленоватого, то ли голубоватого цвета, а вот коридоры школьных этажей отличались от кабинетов тем, что там абсолютно все стены были светло-жёлтыми. Когда на эти стены через окна попадали весёлые солнечные лучи, то они и подавно приобретали чуть ли не лимонный цвет.
Малыши из начальной школы, обосновавшиеся на втором этаже, радостно бегали во время перемены по коридору, который светился и переливался с той стороны, которая напротив оконного ряда. Те же, у которых фантазия была особенно яркой, даже пытались полизать облитые солнцем школьные стены, воображая себе, что язык их дотрагивается вовсе не до яркой-яркой краски, а до настоящей лимонной кожуры.
И Славик, когда был маленьким — сначала первоклассником, затем второклассником, затем просто учеником начальной школы, тоже как-то раз попробовал полизать эту волшебную, как ему казалось, стену. Никакого кислого или ароматного привкуса он, естественно, не почувствовал. Но тогда над ним никто не вздумал смеяться, да и кто бы стал смеяться, если стену периодически пробовали лизать многие малыши? Конечно, никто!
Когда они перешли в пятый класс, вроде всё осталось таким же. Только занятия у них уже проходили не на втором, а на третьем и даже на четвёртом этажах. Кабинетов стало много, и ни один из них не был похож на другой.
В одном из них на стене висели портреты каких-то учёных. Эти портреты очень нравились Славику, потому что ему постоянно казалось, что лица этих умных людей имеют сходство с его дедом, которого он не помнил, но хорошо знал, что тот для науки сделал много.
Другой кабинет был ещё интереснее: там было много цветов, всяких растений, каких Славик ни разу в жизни не видел. В самом дальнем углу, который был ближе к учительскому столу, стояла клетка, и там всё время кто-то копошился. Пятиклассников в этот кабинет не пускали. На перемене строгая учительница всегда запирала его на ключ и уходила.
Был ещё один занятный кабинет, прямо на стене которого была нарисована географическая карта. Это тоже вызывало неподдельный интерес, потому что Славик никогда ещё не встречался с тем, чтобы прямо на стенах можно было что-то рисовать. Да не где-нибудь, а в школе!
В коридорах же не только стены остались такими же светло-жёлтыми, как и на втором этаже — там даже абажуры на потолках оказались в точности такими же, как раньше — пузатыми и белыми, с красной волнистой линией у края. Но почему-то (и Славик никак не мог понять — почему) потихонечку и вроде бы незаметно стали меняться его
Но что было самым странным и непонятным, по мнению Славика, так это то, что у них начало меняться отношение друг к другу. Если раньше обзывалки и дразнилки, которыми они пользовались в разговорах, не вызывали никаких эмоций, то сейчас в общении стали появляться доселе невиданные и неслыханные слова, не блещущие особой утончённостью нравов и обижающие человеческую натуру до глубины души.
С точки зрения психологии подросткового периода перемены эти имели под собой абсолютно нормальную основу и именовались по-научному всего-то двумя словами — «
Но в семье Славика подобные разговоры никогда не заводились, а книги под названием «Возрастная психология» в школьной библиотеке просто-напросто не имелось. Посему Славика удивляло, а иногда и выводило из себя поведение некоторых одноклассников, потому что он никак не мог дать оценку произошедшей в них внезапной перемене.
Например, совершенно неожиданно многие в классе вдруг «вспомнили», что фамилия Гены — друга Славика — была Удодов, и острые языки, словно это были острые ножницы, моментально вырезали из слова вторую букву «д», а вместо неё тот час же вставили букву «р». И вот уже совершенно нейтральная фамилия их одноклассника Генки Удодова превратилась в обидную — «Уродов».
Генка, который на изменение своей фамилии отреагировал более чем неадекватно, принялся даже вначале реветь от обиды, что вызвало ещё более бурный шквал издёвок и насмешек со стороны мальчишек и девчонок, с которыми он ещё совсем недавно дружил, или если уж не дружил, то был, в общем-то, в нормальных отношениях.
Затем, видимо, устав от глупых насмешек, Генка какое-то время не реагировал на обиды (или делал вид, что не реагирует), что, как ни странно, привело к тому, что обзывать и насмешничать одноклассники стали намного реже. Но если уж Генку всё-таки пытались «достать» окончательно, он изобрёл новый способ сделать так, чтобы от него как можно быстрее отвязались.
Будучи по своей натуре мальчиком, который проблемы предпочитал кулаками не решать, а по своему телосложению был толстяком и увальнем, что мешало ему быстро бегать и за несколько секунд настичь обидчика, намеренно произносившего его, Генкину, фамилию на новый, обидный, лад, Генка стал плевать в оскорблявших его как мальчишек, так и девчонок. Причём плевать в самом прямом смысле этого слова.
При этом он чихать хотел на все морально-этические нормы, говорившие о том, что девочек, дескать, нельзя обижать. Поэтому девочки, которые по Генкиному уразумению, сами могли обидеть кого хочешь, получали от него порцию слюней не меньшую, чем мальчики. Лезть драться на Генку юные представительницы прекрасного пола не решались (всё-таки он был мальчиком, а стало быть — сильнее их, и в случае чего мог и отвесить увесистой «сдачи»), поэтому употреблять Генкину фамилию в её исковерканном виде постепенно стали совсем уж редко.