Но почему именно к этому случаю — Господи, уже 35-летней давности — так настойчиво, так упорно возвращалась его память? Словно на какое-то время она перестала быть волшебным орудием человеческого мозга, а превратилась в мясорубку с застрявшим куском жилистого мяса. Мясорубку заклинило — и не туда и не сюда, точно так же заклинило и его память. С дьявольской услужливостью она поставляла издерганному сознанию один и тот же давний эпизод.
И знала же, проклятая, когда нападать. Всегда в один и тот же час — в половине четвертого утра. Как заведенный, открывал он глаза и продолжал лежать в постели, с недавнего времени одинокой. Подруга жизни, как высокопарно называли жену в старинных пьесах, покинула его и этот мир. Они прожили вместе 36 лет, вырастили двух успешных сыновей, обзавелись внуками.
Сыновья поочередно звали его к себе после смерти матери, но менять привычки в старости трудно. Не то чтобы боль утраты сильно жгла его, жена давно болела, и он привык к ее болезни так же, как привык к ней самой, но оставить дом, где все было ему знакомо, и главное — где он был хозяином, он не мог. К счастью, немощь еще не одолевала и в посторонней помощи он не нуждался.
К тому же хозяйствовал он исправно. Дом не приобрел сиротливого облика, как это обычно бывает после ухода хозяйки, наоборот, в нем по-прежнему приветливо светились чистые окна за цветными занавесками и пахло теплым живым духом.
Все было бы ничего, если бы не заклинившая в половине четвертого утра память. Хотя, в принципе, и это объяснимо. Одиночество пожилого человека, бессонница, ночная тишина, не с кем словом перемолвиться — вот и лезут в голову разные мысли. Но отчего именно эта, что не так он сделал в тот ноябрьский день 35 лет назад?..
Он, тогда еще не солидный, обрюзгший Мстислав Ильич, а просто Славик жил в коммунальной квартире и работал в редакции крупного литературного журнала. Жаль, что древние греки не придумали музу журналистики: Славик творил явно под ее благосклонным взором. Он был, что называется, подающим большие надежды и восходящей звездой эссеистики. Старшие коллеги отмечали его литой «римский» слог и деликатную манеру повествования, наперебой хвалили и каламбурили, что «Слава составит славу отечественной журналистики».
Был среди его знакомых некий Марк Эльдарович Роскин. Вот с него-то, пожалуй, и началась вся эта история.
Был это приземистый, добродушный толстячок с настоящим брабантским брюшком. Славик за глаза даже называл его Ламме Гудзаком — так разительно было сходство Роскина с неунывающим героем Костера. Прибавьте к этому карие веселые глазки, пухлую инжирину носа, толстые щеки, усыпанные веснушками — и перед вами истинный маленький фламандец.
И только волосы, некогда рыжеватые и густые, стали сейчас снежно-белыми и легкими как пух. Они не поредели, но словно утратили былую плотность и теперь трепетали от каждого порыва ветра. Это придавало облику толстячка воздушность, и, глядя на него, хотелось улыбаться. Марк Эльдарович излучал радость, хорошее настроение, а такие люди — редкость во все времена.
Помимо внешности и жизнелюбия, он обладал еще одним потрясающим даром — умел великолепно, обаятельно и живо рассказывать о людях, с которыми его свела судьба. Этот дар, пожалуй, был особенно ценным для Славика. Именно в таких феерических, полных искренней любви рассказах черпал он материалы для своих эссе. И, надо признаться, никогда не забывал поблагодарить старика. А тот…
Тот прямо расцветал от похвал и сыпал, бросал, кидал к перу Славика роскошные букеты своего вдохновения. Рассказчиком Роскин был отменным, под стать Ираклию Андроникову, чье мастерство стало легендой.
Заводил он, к примеру, разговор о какой-то давно умершей актрисе:
— Ах! — вначале следовал полувздох-полупауза и маленькие глаза прикрывались; веки подрагивали. Перед внутренним взором рассказчика, вероятно, возникала героиня самозабвенного монолога.
Затем откуда-то из глубин серого пиджачка к слушателю вытягивалась пухленькая ладошка лодочкой. Она выражала безмерную скорбь по поводу рано ушедшего таланта.
— Дорогой мой! — пауза, наконец, прерывалась. — Если бы вы только знали, что это была за женщина! Колдовство, магия, богиня! Любые эпитеты будут жалки! Человеческий язык груб и темен, в нем нет слов, чтобы описать ее! Она была музыкой, феей света, чудом! Каждый жест ее был лучезарен, походка летящей, голос волшебным. Когда она играла Джульетту!.. Боже! В 42 года играть Джульетту и сделать так, чтобы зритель поверил в твою невинность, чистоту, прелесть, в твои 14 лет! Чтобы он забыл о морщинках на твоем лице и уже не девической талии! Что это? — Марк Эльдарович подпрыгивал на толстеньких ножках и всплескивал руками. — Что это, я вас спрашиваю? Что это, как не дар Божий, великий талант? А сколько грации, обаяния, изящества, ах!
И из глаз Ламме Гудзака лились непритворные слезы. В эти секунды Славик думал, что надпись «незабвенным» на лентах к похоронным венкам — не только красивые слова, и что есть люди, в памяти которых любимые люди всегда живы.
И так же волшебно и «вкусно» Марк Эльдарович умел «обставить» любое свое повествование. Если он говорил об известном поваре, то от названий блюд, казалось, исходил аромат и слушатель нетерпеливо сглатывал слюну. Если о музыке, то в голосе его плакала скрипка и глухо звучал тромбон. Он не рассказывал, а разворачивал действие, как разворачивают военные знамена и начинают наступление. Победителем в этой войне был неизменно он, а побежденный чувствовал себя счастливейшим из смертных. Где и когда еще удастся услышать столь вдохновенные речи?!
Иногда старик утомлялся и начинал рассказывать о том, как во время его юности одевались женщины, какой трамвай шел от Шестнадцатой Завокзальной к центру города и какой на балконах рос виноград: «сорт „дамские пальчики“, такой же нежный и вкусный как они!». При этих словах он подмигивал Славику, но тому вдруг становилось грустно. А отчего, он и сам не знал.
Вероятнее всего, все дело было в белых пуховых волосах Ламме Гудзака. Они были похожи на облако и так не вязались с земным жизнелюбием их хозяина. И в эти минуты пронзала мысль: недолго еще упиваться роскошью живого рассказа, надо ловить бесценные мгновения!
— Тома-а-а, — кричал старик жене. — Томочка, чаю бы нам! — голос сразу становился визгливым: так старик уравновешивал полет вдохновения с обыденностью.
Появлялась Тамара Ефимовна, худенькая, очень белокожая женщина. Она сосредоточенно несла перед собой поднос с чаем и печеньями, и в каждом ее движении была забота и тревога: все ли в порядке, хорошо ли ее неугомонному Ламме?
Но Ламме был доволен, Ламме витиевато и изысканно благодарил ее, и она так же церемонно отвечала, чуть склонив голову набок. И Славику казалось, что все в этом доме подчинено законам какой-то неведомой пьесы, и она не прискучивает ни исполнителям, ни зрителям.
Однажды старик так воодушевленно рассказывал о каком-то поэте, что Славика осенила идея.
— А что, если вы сами напишете о нем воспоминания?! Правда, Марк Эльдарович! В декабре юбилей со дня его рождения, журнал отметит это непременно. Напишите, это будет, так сказать, материал из первых рук. Одно дело — кто-то другой пишет о нем с ваших слов, а другое дело — вы, современник, личный знакомый. Это же здорово!
— Во-первых, не кто-то, а вы, Славушка, — старик перегнулся вдвое и метнул на него быстрый взгляд. Но в позе его не было угодливости, жалкой в пожилых людях; скорее — почтение с легкой хитрецой.
— Вы, вы! — добавил он решительно, и глаза его озорно вспыхнули. — Вы у нас блестящий эссеист, и я буду счастлив, если на моем могильном камне напишут: «Он был другом Мстислава Горчева», а люди будут тихо спрашивать: «Неужели самого Горчева?!» — и с уважением озираться на мою пыльную могилу!
— Польщен, — шаркнул ножкой Славик, — но, ради Бога, оставим в покое пыльные могилы и вернемся к журналу. Смотрите, Марк Эльдарович, вы уже расстроили жену, она чуть не плачет.
И правда, глаза верной подруги Ламме наливались слезами, а выражение лица становилось совсем детским. Она не могла слышать даже шутливых разговоров о смерти. Обожаемый Марик был для нее всем: мужем, ребенком, другом. Единственный их сын умер мальчиком в войну, и больше детей у них не было.
— Сам не знает, что городит, — ворчала женщина, — ему только меня бы дразнить.
— Марк Эльдарович, напишите, а? — уже серьезно просил Славик. — Поверьте, это будет грандиозно с вашим-то талантом. Вы только оформите все на бумаге, а я передам главному редактору. Я ему все уши прожужжал о ваших рассказах. Он будет счастлив опубликовать вас. А я почту за честь лично вручить вам номер журнала. Миленький, пожалуйста!
— Вы уверены? — лицо Ламме Гудзака приняло непривычное тревожное выражение. — Вы думаете, у меня получится?
Славик искренне удивился:
— А чего тут уметь с вашим мастерством?! Просто перенесите все на бумагу и отдайте мне.
Старик колебался и о чем-то напряженно думал. Потом принял прежний вид и беззаботно махнул рукой.
— Была не была! Напишу!
Дальше все происходило словно во сне. Покатилась череда каких-то неотложных дел, прошел сентябрь, октябрь, ноябрь перевалил за половину. И только когда редактор напомнил ему об обещанном материале на декабрь, Славик хлопнул себя по лбу и отправился к Роскиным.
Как ни упрашивала его добрейшая Тамара Ефимовна пообедать или хотя бы выпить чаю, как ни бурно радовался сам хозяин, Славик наотрез отказался задержаться. Ноябрьские сумерки наступали быстро, и надо было еще успеть заскочить в несколько мест. Он не глядя схватил рукопись, свернул ее и так же свернутой передал редактору.
Редактор обещал дать ответ через три дня. Но будь она неладна, эта дьявольская круговерть дней и дел, когда не помнишь себя от усталости, когда превращаешься в механизм, которому надо выполнить и то, и это, и третье, и ни в коем случае ничего не упустить из виду! И вроде бы везде успеваешь, а потом оказывается, что упустил крохотное мгновение, когда можно было бы не совершить роковой ошибки.
Но мгновение упущено, и уже ничего не поправить. Славик напрочь забыл спросить редактора о рукописи, а тот и не заводил разговора.