Эту субботу и воскресное утро мы проводим вместе. Впервые за последние, наверное, полтора месяца. Мама, наконец, разрешила нам увидеться, страшно волнуясь по тысяче причин: встречу ли я ее вовремя на автовокзале, не замерзнет ли она по дороге, не будет ли голодна, смогу ли я посадить ее на автобус на обратном пути. Все это нам удалось — пусть мама так не беспокоится, мы ведь уже не маленькие!
Поначалу я действительно немного волнуюсь — там ли я стою, не пропустил ли я ее автобус, разглядывая какую-то долю секунды голубиные стайки, сражающиеся за крошки хлеба у соседнего ларька, приедет ли она вообще — вдруг они передумали? Но когда из старого «Икаруса», забрызганного осенней грязью по самые стекла, наконец, появляется растерянная смешная фигурка в красной курточке с маленьким пакетиком в руке и с потерянным видом озирается по сторонам, ища среди десятков спешащих в разных направлениях взрослых того, кто ее ждет, я облегченно вздыхаю и что есть мочи подаю ей знаки рукой.
Через секунду она меня замечает. Ее бледное личико невольно растягивается в счастливой улыбке, рука непроизвольно машет мне в ответ, и мы бежим друг другу навстречу и неловко останавливаемся совсем близко.
— Привет! — я чмокаю ее в губы, так как из-за заячьей шапки не получается поцеловать ее в щеку.
— Привет.
— Ну, как дела? Как доехала?
— Нормально.
— Ну, пойдем. Сядем здесь на троллейбус, потом зайдем на «Корону» купить все необходимое и домой, в тепло! Ты не замерзла?
— Не-а.
— Ну и хорошо.
Я беру ее за руку, и мы радостно шагаем по направлению к автобусной остановке, на которой толпится не меньше сотни человек. Нам везет — наш троллейбус приходит через минуту, почти пустой, так что мы довольные плюхаемся на свободные места и смотрим в грязное окно.
Выйдя из троллейбуса на своей остановке и направившись к торговому центру, до сих пор сдержанная, она заметно оживляется и начинает вприпрыжку скакать передо мной.
— Что мы купим? — спрашиваю я.
— Не знаю, — отвечает она.
— Ну, что бы тебе хотелось? — не унимаюсь я. В ответ она пожимает плечами.
— Давай купим мандарины, такие маленькие и ужасно сладкие? — говорю я.
— Давай! — отвечает она.
— И купим еще шоколад, и сок, и… хочешь пиццу? — я продолжаю искушать ее дальше.
— Не-а.
— Ты не хочешь пиццу?! Но все дети любят пиццу!
— Не-а. Не хочу.
— А что еще?
— Не знаю…
Мне так хочется сделать ей приятное, что я готов потратить все деньги, какие у меня есть в кармане. Под конец я спохватываюсь, что все, что мы купили, это продукты питания.
— Тебе в школу ничего не надо?
— Не-а.
— Точно?
— Нет, ничего.
— Смотри, вот фликеры, и книжки детские, и ручки с карандашами…
В итоге мы покупаем фликер в форме сердечка, красивую ручку с какими-то сказочными драконами и принцессами и детский гигиенический набор «Красная шапочка», при виде которого у нее радостно загораются глаза.
С полными сумками мы идем домой, вернее туда, где сейчас живет папа — в дом без удобств на окраине. Но это не страшно. Сейчас я затоплю печку, и дом наполнится оживляющим теплом. Принесу воды, приготовлю обед.
— Есть хочешь?
— Хочу.
— А что будешь?
— Не знаю.
— Может пиццу сейчас приготовим?
— Не-а, не хочется.
— Тогда быстро сварганим бутики с колбасой, сыром и майонезом.
— Давай.
Я кидаюсь топить печь, потом мчусь за водой, одновременно режу колбасу, сыр и кладу бутики в СВЧ-печь. У меня все валится из рук, я взволнован, как на первом свидании. На столе в мгновение ока образуется полный беспорядок, но я не тороплюсь наводить порядок — успеется. Сейчас я тороплюсь быть только с ней. А тарелки подождут.
Мы довольно жуем бутики, запивая их обжигающим кофе с молоком, глупо над чем-то хихикаем, роняем на пол куски колбасы, ржем как дураки, смотрим телевизор, играем в компьютерные игры, учим английский, лепим из пластилина синих слонов и желтых обезьян, и под конец, уставшие, в объятиях друг друга засыпаем.
Вернее, она спит, разметавшись во сне, так же, как это делает ее папа. Я же смотрю на ее детское невинное личико, светлые короткие волосы, папин ленинский лоб, и на глаза невольно набегает слеза. Хорошо, что меня никто не видит и я могу плакать, не стыдясь своих слез.
Я вспоминаю то время, когда она была совсем крошенной и беспомощной. Как она впервые пошла. Как каждый день я забирал ее из садика. Как мы вместе, рука в руке, ходили на базар и покупали что-нибудь вкусненькое для всей семьи. Вспоминаю, как она случайно опрокинула на себя телевизор и не поняла того ажиотажа, который вызвала. Как хлопала маму и папу своими маленькими ручками по щекам, словно говоря «Папа и мама, вы самые лучшие. Я вас так люблю».
Все в прошлом. Как давно и как недавно все это было. Все то, что называется простым и таким непонятным людям словом «счастье». Обычное счастье. Человеческое счастье. Не надуманное, «киношное», а самое обычное, неприглядное, то, что нас делает людьми.
Мы не можем дать определения тому, что же такое счастье. Любовь, деньги, слава. Мы мучаемся и путаемся в определениях. Чем больше стараемся понять, что же это такое — тем больше запутываемся, подменяя все тем, что нас обязательно должно сделать счастливыми, красивыми книжными словами, и что, в конечном итоге, почему-то нас такими не делает. А ведь все так просто. Счастье — это то, о чем жалеешь, когда его теряешь.
Утром я готовлю завтрак, пока она увлечена игрой за компьютером. В нашем распоряжении еще два часа. Мы смотрим какую-то детскую передачу по телевизору, повторяем стишок, который ей задали в школе, снова играем на компьютере.
Нам пора собираться. Мы вместе чистим зубы, умываемся, причесываемся. Я навожу в доме элементарный порядок, заправляю постель. Мы одеваемся и выходим из дома. Все. Свидание окончено…
И вот она уже сидит в автобусе и смотрит на меня своими серьезными глазками. На какое-то мгновение мне кажется, что в этих серых, не по-детски мудрых глазах я читаю укор. Укор себе. Укор всем нам, взрослым. За наш эгоизм, за наши взрослые игры, от которых больше всего страдают дети. Такие глаза часто бывают у умных собак и безмолвных лошадей. Глаза, в которых ответы на все вопросы бытия. Глаза, которые все знают и все понимают. Только сказать не могут. Вернее, они нам кричат, но мы, взрослые, оказываемся глухими.
…Вот идет молодой паренек, водитель автобуса. Через минуту автобус заведется, зарычит как дикий зверь и умчит от меня частичку меня — нет, всего меня, не оставив на перроне ничего, кроме боли, раскаяния и страха. Увезет мою надежду. Мое счастье. Мою дочь, которой, казалось, всегда было много, пока она была рядом, а оказалось, не осталось ничего. Ничего.
Что здесь можно исправить? Как вернуть то, что было? И кто прав, а кто виноват? Что можно сделать? Скажите? Что можно сделать, когда папа и мама разводятся?