Невысокого роста, невзрачной внешности, с невыразительным тихим голосом и такими же невыразительными тихими манерами. Немногим меньше сорока, со слегка посеребренными висками и какими-то непонятного цвета глазами. Желтоватый, поношенный свитер, видавшие виды джинсы, пара стоптанных ботинок. Что еще запомнилось в его внешности? Да, пожалуй, ничего, так все в нем было непримечательно.
Мы провели бок о бок две недели, и все это время он ничего не спрашивал, ничем не возмущался, ни о чем не говорил. Я не раз пытался его разговорить, и однажды мы даже почти что побеседовали — мне удалось вытянуть из него пару фраз, да и то не о нем самом, а обо мне. Всякий раз, когда я заговаривал с ним, я словно физически ощущал, как он вешал на уста замок, запрещал себе говорить о себе самом, то ли из страха сказать лишнее, то ли еще по какой причине.
Он как дикий зверь, попавший в неволю, отказывался прикасаться к предлагаемой ему пище — не пил ни чаю, ни кофе, не делил с нами фрукты, которые я покупал в соседнем магазине, или сладости, которые приносили наши девушки.
Во всем его облике была некая непонятная печаль, невыраженная грусть и покорность судьбе. Находясь рядом с ним, ты словно сам впадал в меланхолию и начинал грустить, сам не понимая о чем.
Что он думал? Что было у него на сердце? Чем он жил, к чему стремился, о чем, наконец, грустил? Он был как закрытая книга, и от его молчания и вселенской печали становилось невыносимо тяжело.
Мне была тяжела его меланхолия, порожденная то ли природной робостью, то ли каким-то непонятным несчастьем, произошедшим с ним. И, видя его печальный профиль, я чувствовал то какое-то раздражение, то какую-то странную эмпатию.
Один раз я, ни с того ни с сего, написал ему в скайпе: «С…, если есть какие-либо вопросы, обращайся». В другой раз я произнес это вслух, так мне хотелось приободрить его. В третий раз, когда мы уплетали за обе щеки конфеты, а он, как обычно, сидел, уткнувшись в свой компьютер, я не выдержал, взял жменю и положил рядом с ним, на что он лишь слабо улыбнулся, едва слышно поблагодарив, но к конфетам так и не прикоснулся.
Иногда моя жалость при виде его сменялась раздражением и почти внутренней злостью, на его недотепство, медлительность, необщительность, эту вселенскую скорбь. Помню, как придя домой, я вслух, сам с собой, стал рассуждать о том, что будь у меня такой нерадивый работник, я бы его давно уволил.
А вчера нам объявили, что «с С… будут прощаться». И непонятная меланхолия и печаль уже нахлынула на меня. Так вдруг защемило сердце, так вдруг отчего-то стало не по себе, что стало невмоготу.
Его вызвали к начальству, я могу представить для чего, и через 20 минут он вернулся, еще более потерянный и несчастный. Так же тихо досидел до конца дня, в положенное время так же тихо встал и надел старенькую куртку, так же тихо и несмело попрощался, как всегда. И только его тихое «Ну, все» говорило о том, что прощается он не до завтрашнего дня, а навсегда…
Кем был он мне? Никем. Что я знал о нем? Ничего. Зачем мне это? Не знаю. И только глубокая грусть от того, что еще одна жизнь прошла мимо моей, едва одарив ее человеческим теплом, на мгновение прикоснулась, слегка задела еще одна человеческая судьба и снова растаяла в тумане жизни, так и не раскрывшись, заставляет меня почти плакать от этого непонятного чувства…
Сколько их было в моей жизни, чужих и чуть менее чужих, высоких и низеньких, полных и худых, мужчин и женщин, которые вот так же незаметно прикасались к моей жизни и так же незаметно уходили из нее? Кто они были мне? Зачем они были там? Неизвестно. Но тяжелое чувство утраты не покидает меня…