Сначала ходили-бродили какие-то ужасные-преужасные слухи. «А вы знаете?», «ш-ш-ш, а вы?», «а вот я слышала», «а вот я…», «а вот мы…», «ш-ш-ш, а вот я вам что скажу» и тому подобные достоверные сведения «из первых рук и уст» кочевали по нашим конторкам из угла в угол, из приемной в кадры, из кадров в сбыт, из сбыта в снабжение, и дальше, под самый потолок и обратно, до подвала.
Мне, признаться, пока мы работали вместе, было все равно: есть Петя, нет ли Пети. Слишком некомпетентным в моих вопросах был он, и слишком независимым от него был я. Самое ценное в нем как начальнике для меня было то, что он меня не трогал. Предыдущий начальник, стервец Гоги, был излишне въедлив, математичен и высокомерен. Я же по причине своей молодости-зелености был излишне наивен, невнимателен, быстроутомляем. А теперь Петя был не у дел, а я — как в море парусник в автономном плавании. Свободен, как ветер.
В то утро по дороге на работу мы шли вместе. Я и Ирка.
— Погода-то какая. Не зима, не лето… — поскольку общих тем было мало, по-английски, о погоде, заговорил я.
— Да. Все растаяло. Грязища кругом.
— Слушай, а чего Петрушка уходит? Никто толком не знает — вдруг, сам не знаю для чего, перевел я стрелки.
— А я почём знаю. Да мне всё рОвно…
Мне стало почему-то не по себе от этого «всё рОвно». «Всё рОвно! Ишь ты!»
— Неправильно это. Человек проработал с нами три года, а теперь уходит, и нам всё равно. Был человек, не было человека…
— А мне-то какая забота? — Ирка старательно обходила лужи, чтобы не забрызгать грязью свои кокетливые сапожки. — Был он ни рыба ни мясо. Слишком мягкий. И потом, меня больше волнует, кто придет на его место. Пришлют какую-нибудь сволочь. А вдруг не сработаемся?
Весь последующий день я думал о человеке, который до этого не занимал мои мысли больше чем на десять минут в день. О Петре Сергеевиче. О своем начальнике. О мальчике Пете, который проработал с нами три года и теперь почему-то уходил.
Каким он был? Излишне нервным? По-мальчишески наивным? Порой просто глупым. Часто порядочным. Боялся своего начальника. Никогда не кричал. Не ругался. Никого не унижал. И когда поднимался какой-нибудь сыр-бор, как-то жалко сжимался и становился похожим на мокрого вислоухого кокер-спаниеля.
Подумать только, человек проработал с нами бок о бок три года, а мы не знали, почему он уходил, и даже не хотели знать. Если нас и волновал сей вопрос, то только в аспекте «а кто придет на его место?».
Вечером, когда уже по-зимнему рано стемнело и народ заторопился к проходной, я увидел Петра Сергеевича в последний раз. Он был как-то потерянно весел. Я пытался угадать, считать информацию с его ауры — если можно так сказать — чтобы понять, что он чувствовал тогда. В его походке мне угадывалась и пружинистое предчувствие вновь обретенной свободы человека, сбросившего с себя, пускай на время, ярмо обязанностей, долга и ответственности. Сначала мне он показался более счастливым, чем обычно. И в то же время в несвоевременных поворотах его неуклюжей головы в сторону идущих рядом и во след ему, ощущалась неловкая грусть и жалость все того же вымокшего кокер-спаниеля.
Человек прошел, слегка задев мою судьбу. Вернее, прикоснулся к ней, мягко и осторожно. Не наследил. Не натоптал. Тихо появился, тихо ушел. Был человек, и нет человека.
Жаль только, что нам от этого было «всё рОвно».