Рассказ командира I эскадрильи в 1944-45 гг. Каплия И. Н.

Живём с женой мы дружно. Елена Сергеевна не работает. Я тоже сейчас не работаю. Здоровье двоечное. Пью только простоквашу. С Борисом Карповичем (Свирс Б. К. — командир 567 шап — примечание редактора Лаврова Д. В.) мы переписываемся, он мне даже присылает вырезки из газет, где о нём пишут. Счастливый, ещё работает. Связь держу с москвичами. Спасибо им, друзья хорошие. Мне пошёл восьмой десяток, я седой. Жена у меня тоже поседела. Дети из Уренгоя навещают нас часто. У меня больное сердце. Нигде не бываю. По телевизору смотрю только футбол, а Лена смотрит художественные фильмы. Пою нашу песню.

Очень желаю, чтобы наши внуки не знали войны. Ведь до сих пор от неё проклятой покоя нет: то что-нибудь болит, то приснится какой-нибудь ужасный случай. Вот, хотя бы, этот страшный случай. Лётчик

Петров Д. Н. был сбит и упал на нейтральной стороне. Бензобак самолёта от удара о землю взорвался. Петрова облило бензином, а он был одет в меховой комбинезон. Одежда в бензине, тело разъедает этиловая жидкость, а ему нельзя шевелиться, т.к. снайперы врага следят. Он чудом остался жив и не сгорел. Хорошо сработали наши герои-пехотинцы. Они вытянули его разбитый Ил-2 тросом и тягачом из-под носа фрицев, обнаружили вражеского снайпера и убили его. Пилот был спасён.

А вот Власова уже дома подстерёг нелепый случай. На фронте он был командиром 4-ой запасной авиаэскадрильи. Уже, будучи дома, ходил на охоту и кат-то ногу прострелил. Теперь — инвалид. Как-то смотрел я фильм, где однополчане встретились: трое мужчин и одна женщина. Они стояли, смотрели друг на друга и молча плакали. У них не было сил для воспоминаний. Так много они вместе перестрадали, видимо. Да, сколько было видано и сколько пройдено, да пережито во имя России-матушки, в том числе и вами, женщинами. «Ваши солдатские сапоги, в которых вы прошагали до фашистского логова Берлина, надо было бы поставить в музее рядом с сапогами Петра I». Но не хватит места. Ведь в войне 1941−1945 г. г. воевали 800 000 женщин. 200 получили Орден Славы и стали полными кавалерами его, а 91 человек стали героями СССР. Я думаю, что лучше бы и не знать и не видеть ничего этого.

Теперь несколько слов о друзьях-товарищах.

Что и говорить… Тяжело было, трудно досталась Победа, но «без труда не вынешь и рыбку из пруда». А то — Победа! Над таким злейшим врагом человечества фашизмом, наглым, злым на всё живое. Одним словом, коричневой чумой.

В самые трудные и напряжённые боевые дни приходилось делать по пять-шесть, а иногда и семь вылетов, так мы до того выматывались и физически и от нервного напряжения, что не хотелось есть. Придём в столовую, посидим-посидим и уходим, ни к чему не притронувшись. А девчата в столовой плачут: «Поешьте хоть что-нибудь, ведь мы вам приготовили всё самое лучшее, от души. Хоть булочки в карманы возьмите», — и суют нам в карманы сдобные булочки. Мне вообще было очень жаль девчонок за их тяжёлый труд, за ту опасную обстановку: так и жди, что сегодня ты живой, а завтра тебя не будет. Война была очень жестокая. Мы старались не думать о смерти, понимали, что война до победного конца, ну и запасались терпением, не сидели, сложа руки, находили себе дело. Ведь занятому человеку не страшна ни смерть, ни скука и никакие другие мысли.

Были и просветы в нашей солдатской судьбе: то кино покажут, то артисты с концертом приедут. А то, вдруг, над нашим аэродромом появился американский самолёт: «Мустанг» просит разрешения на посадку. Ему разрешили (все же, союзники). Приняли лётчиков как дорогих гостей, машину охраняли, наши лётчики кое-кто сфотографировались возле их самолёта, а гостей повели в столовую и угостили, даже чарочку поднесли, благо день был нелётный. (Возможно, речь идёт о каком-то другом типе американского самолёта, так как истребитель «Мустанг» ВВС США был одноместным, а речь идёт о нескольких лётчиках. «Твин Мустанг» — двухместный истребитель, только летом 194 года совершил первый полёт… Либо же речь шла не об одном, а о нескольких самолётах «Мустанг»…

Примечание редактора Лаврова Д. В.) После отдыха и провожали, и горючего дали. Да, я теперь только вспомнил, наши все стояли и махали рукой, а гости на прощанье исполнили несколько фигур, покачали крыльями и улетели восвояси.

Помню, как-то я один прилетел с задания и сел на одно колесо, аж пыль взвилась. Самолёт в дыбы, а одно колесо покатилось на КП. Страшно было и смешно, и радостно, что жив. А врач Бранспис Адольф Яковлевич прибежал и просто-напросто спросил: «Как здоровье?». Я лезу по масляному крылу, а он уже вытащил воздушного стрелка с отбитой пяткой (прострелена нога). А Коля Зубрилов сел на попутном аэродроме с распоротым животом, даже кишки вылезли на колени. А врач впихнул их и скорей отправил в госпиталь. Коля Зубрилов ещё жив, а врач умер в 1982 году. Кудинов Захар Григорьевич жив, а жена его умерла в 1983 году. Децюра жив, но стал лысым. Я демобилизовался по состоянию здоровья в 1957 году, пробовал работать на шахте, на заводе, но … теперь просто пенсионер. Кудинов в Ворошиловграде. Летали они в паре с Децюрой, он в Москве полковник в отставке. Коля Моспан жив, в Москве. Он мой самый лучший друг, человек хозяйственный и мягкой души. Петров в Москве, только почему-то не пишет. Лётчик Иваненко

(Ивоненко —? Составителю и Редакции не удалось установить достоверно правильность написания фамилии лётчика, погибшего в июле 1944 года вместе со своим стрелком Николаевым смертью храбрых. В воспоминаниях однополчан также присутствуют расхождения в написании его фамилии. Поиски продолжаются. Примечание Редакции) погиб под Варшавой. Нашли его труп с разорванными ногами и привязанной к ним проволокой. На Сахалине встретил Метелева с Тасей Сурело, а в Еврейской А О — лётчиков Казакова и Михоль.

Воспоминания, написанные специально для второй части Сборника

Большое спасибо за 1 часть альбома «Боевой путь полка», в который Вы поместили мои воспоминания, посланные мной Князевой много лет назад. Отдельное спасибо Князевой. Это она нашла меня, нашла многих однополчан, связала их между собой и начала собирать наши воспоминания. Посылаю по Вашей просьбе дополнения для 2 части полкового сборника. Посмотрев 1 часть альбома, я на фотографиях никого не узнал и только в списке фамилий вспомнил некоторых. Прошла ведь целая жизнь — 40−45 лет, тогда мы были молодыми, а многие просто мальчишками. Нам — лётчикам в 1944—1945 гг. г. было намного легче, чем в 1941—1942-х годах, когда и господство в воздухе было у немцев, и на нашем ИЛ-2 не было воздушных стрелков, защищавших хвост самолёта. Но всё равно и нам было трудно и опасно.

Вспоминаю Васю Коваленко: рослый, смелый, с орлиным взглядом. Летал часто один, как охотник. Однажды, не вернулся с задания, неужели сбили и погиб?! Но через несколько дней вдруг приходит с парашютной сумкой, а в ней передатчик с его самолёта — сберёг боевое снаряжение, которого тогда было мало, и многие летали без радиопередатчиков, имея только радиоприёмник, да и то с плохой слышимостью из-за помех мотора. Вот и Лёня Шпончиков со своим неразлучным ведомым Барашковым. Они на пару летали в самых сложных метеоусловиях на разведку, на фотографирование целей и т. п. Так, при взлёте все видели эту пару, а как оторвались от земли в туман — их нет. Прилетали они с задания, только его выполнив. Как они ориентировались — только Бог, да они знали. Их любила вся эскадрилья. Но бывали случаи, что и они отказывались лететь. И тогда, услышав шум мотора в немыслимую погоду, спрашивали люди: «А кто это за сумасшедший полетел?». И догадывались: «Да кто же, как не Бондаренко из 3 авиаэскадрильи». Откровенно говоря, многие, и я в том числе, завидовали ему, его умению пилотировать тяжёлый ИЛ-2, его навигационной сообразительности, его азартности и лихости.

Как мы мечтали в то время добраться до «логова зверя», т. е. до Берлина и отомстить за все беды! Как нас воодушевляли лозунги «Вперёд, на Берлин! Разгромим врага в его логове!» На границе плакат: «Воин! Вот перед тобой проклятая Германия!». И такая ярость была у наших, что сначала били всё в щепки, даже без необходимости. В основном у нас была будничная, хотя и рискованная работа — летали на штурмовку врага. Особых подвигов никто не совершал при этом.

Подвигом надо было мне посчитать случай, когда тяжелораненый в живот, истекая кровью, лётчик Зубрилов из-за линии фронта привёл и посадил на наш аэродром свой самолёт. Этим он спас жизнь воздушного стрелка, себя и дорогостоящий самолёт. А мы это, как подвиг, не оценили. В этом, в первую очередь, конечно, виновен я. Военврач оказал Зубрилову первую помощь и отправил его в госпиталь. После госпиталя Колю Зубрилова списали с лётной работы, и он начал собираться домой. Где-то купил мотоцикл, собрал полётные карты, чтобы ориентироваться в пути, поставил на багажник канистру с бензином, попрощался и уехал домой. Больше я о нём ничего не знаю.

Наверное, многие однополчане ещё помнят г. Любартув в Польше, где мы хоронили сразу 6 наших товарищей со столкнувшихся в воздухе 2-х самолётов. Как мы были удивлены красотой и порядком на польском кладбище, как возмущались, что поляки не разрешали вначале хоронить на нём наших. Об этом мог бы рассказать полковой врач Бранспис. Да и о нём самом надо бы кому-нибудь рассказать. Ему много приходилось работать и по лечению, и по санобеспечению, и, в том числе, по похоронам. Может о нём напишет хоть немного его жена? А какие он душевные стихи писал для себя и друзей. Пусть не для высокой литературы, но они наши души трогали.

Однажды, перебазировались в Польше в районе г. Познань на полевой аэродром. По сути это было просто ровное поле, засеянное озимыми, с раскисшей землёй. Но посадка была опасной. Тяжёлые «Илы» могли завязнуть в земле колёсами, скапотировать,

т. е. встать на нос, поломать винт, а то и перевернуться вверх брюхом. Ладно, если без поломок. Встала вторая задача — рулёжка, — тоже опасная. Техсостав стал искать всё, что можно, чтобы подкладывать под колёса самолётов: ветки, доски. Затем Бранспис сообщил тревожную весть, что рядом где-то спиртзавод, и туда многие из наших сбегали и набрали спирта. Значит, жди ЧП. А часов в 11 вечера по телефону из дивизии объявили тревогу — с окружённой Познани прорвалась вражеская группа — около 2-х тысяч немцев может нарваться на наш аэродром. Тут мы все забегали. Штаб полка выслал вперёд разведчиков, а мы стали организовывать оборону. Тут выяснилось, что к личному оружию мало боеприпасов. Слава Богу, группировка прошла мимо нас. Утром приморозило, и был получен приказ лететь на другой аэродром. А наш аэродром для взлёта оказался негодным. Приняли решение расчистить поле для взлёта поперёк. Где-то собрали поляков и пленных, и они расчистили поле от стогов и снопов. Затем разгрузили с самолётов часть боеприпасов, оставили на земле воздушных стрелков, чтобы уменьшить вес самолёта, и стали со страхом взлетать. Наконец, благополучно взлетели и перелетели на следующий к фронту аэродром. Кажется, это был первый немецкий город — Шнайдемюлль, теперь он у поляков называется Пила.

Запомнился мне один трудный вылет, когда меня подбили. Сначала разрывом крупнокалиберного зенитного снаряда над целью на высоте 400−100 метров мой самолёт перевернуло вверх дном. Я стал переворачиваться, и тут второй разрыв снаряда мне помог, и самолёт уже принял нормальное положение. А я то уж подумал, мне конец… Но радоваться было рано — увидел, что мотор не тянет, и поэтому самолёт не слушается рулей управления и снижается под углом 15−20⁰ в лес на деревья, некоторые деревья уже выше крыльев, прыгать нельзя, садиться негде. Теперь точно уж конец! Но случилось чудо — мотор заработал во всю силу, и я набрал высоту около 400 метров и полетел домой. Вскоре я услышал по радио голос нашей радистки из БАО по имени Аза. Она была красивая, чёрная, как цыганка. Добросовестно сидела, накрывшись плащом, и в дождь, и в снег со своей радиостанцией В-100 около посадочного «Т». Одной рукой крутила ручку динамогенератора, питающего радиостанцию в чемодане, а другой держала микрофон, которым она обеспечивала радиосвязь с нашими самолётами. Меня ее голос, конечно, ободрил. Я осмотрел свой самолёт и увидел в левом крыле огромную дыру. Постепенно совсем отошёл и стал соображать, не веря, что остался жив. Так, держа связь с Азой, я пролетел около 80 км. Нашёл аэродром и, выпустив шасси и тормозные щитки, почувствовал что-то не то. Самолёт заворачивал вбок. Пришлось садиться на запрещённой повышенной скорости, но когда я уже услышал голос Азы «Ну вот и дома! Молодец!», то ощутил сильный удар левого крыла о землю. Самолёт развернулся, пополз боком и остановился как раз перед высокими дубами. Открыл я фонарь и увидел, что всё крыло в масле из пробитого маслобака. Подбежал Бранспис и увидел меня невредимым вернувшимся с того света, бросился вытаскивать из кабины раненого воздушного стрелка. Оказывается, ему осколком оторвало пятку. Фамилию его я не помню. Потом мне рассказывали, что при посадке правое колесо самолёта с куском стойки обломалось, и колесо покатилось по полю в сторону командного пункта. Позднее выяснилось, что левое колесо было отбито ещё над целью, а щиток заклинило осколком, и он не был выпущен при посадке.

Особенно жаль было терять товарищей в последние дни войны, когда бои шли уже под Берлином. До сих пор не могу забыть одного из молодых лётчиков, прибывших в полк с последним пополнением — Лермонтова. Повёл я тогда всю свою эскадрилью на Берлин. Зашли мы на город не от линии фронта, а с тыла, с запада вдоль автострады и далее по направлению Бранденбургских ворот, по моей команде сбросили бомбы, отстрелялись и пошли домой в направлении г. Кюстрин. Успокоились, что все целы и никого над Берлином не потеряли. Шли в дыму, дым шёл от самой земли от пожарищ, я запросил пеленг, и мне с Кюстрина дали по радио пеленг 32⁰. Но вдруг в этом дыму замелькали светлячки от зенитных снарядов — мы напоролись прямо по курсу на вражеский аэродром, который усиленно охранялся зенитками. Внезапным сильнейшим зенитным огнём был отсечён от группы самолёт Лермонтова. Мы по радио стали кричать Лермонтову, чтобы он стал делать противозенитные маневры или, хотя бы, стал качать крылом, сбивая наводку вражеских зенитчиков. Но он или не слышал радио, или растерялся при малом боевом опыте, а может, был уже ранен и продолжал лететь по прямой, уходя от группы в сторону, где было меньше зенитных разрывов. Скоро мы его потеряли из вида. Вернувшись на аэродром, долго ждали его возвращения, но он не вернулся. Видно погиб.

Я за войну награждён тремя орденами «Красного Знамени», орденом «Красной Звезды», двумя орденами «Отечественной войны» и шестью медалями. После окончания войны я с полком прибыл в Армению, а затем получил назначение на должность старшего лётчика в пос. Лазарево еврейской автономной области на Дальнем Востоке. Там без дела шатался 4 месяца. Однажды встретил своего подчинённого старшего лётчика Михоля уже в должности командира звена. А в 1952 году оттуда был направлен в г. Краснодар на курсы по подготовке в академию, но в академию не попал. После курсов меня направили в г. Ворошиловград в авиаучилище на должность штурмана эскадрильи и присвоили звание «майор». Я, кстати, это училище кончал еще до войны. По сокращению армии в 1957 году демобилизовался и остался жить в Ворошиловграде. Трудно было с работой, и я поступил слесарем по ремонту прессовых станков. В 1961 году ушёл на пенсию по здоровью. Пенсия — 460 рублей и государственная квартира. Живем вдвоём, и всё хорошо. Жаль я «сердечник» — сердечная недостаточность. Очень хотелось встретиться с однополчанами, да не могу ездить. Крепко обнимаю всех однополчан по-солдатски, кто будет читать эти мои воспоминания.