Я часто украдкой смотрю на тебя и вижу, что твой задумчивый взгляд все чаще и чаще непривычно отрешен, обращен внутрь тебя и уже где-то там, далеко, за гранью нашей земной суеты, чего никогда прежде не было. Раньше тебе до всего было первое дело, у тебя было мнение по всем вопросам — и домашним, и совершенно тебя не касающимся. А теперь ты словно нехотя привычно смотришь по телевизору новости или какой-нибудь бесконечный сериал, или без особого энтузиазма ужинаешь, идешь за привычной газетой, или приходишь со двора и торопишься к себе, на все вопросы устало махнув рукой, словно тихо говоря: «Ах, оставьте меня, оставьте со своими глупостями».
Каждый человек в нашей жизни у нас с чем-то ассоциируется. Что такое для меня моя бабушка? Что всплывает в памяти, как только я думаю о ней? Интересно, но алиментарные ассоциации почему-то самые сильные: грибы в банках и сушеные грибы, которые я так любил, жареная картошка с неповторимым вкусом детства, жареные семечки, консервированные яблоки и груши, кислое молоко на подоконнике и пойманные в соседском пруду караси и плотвички, которых я в обязательном порядке сушил. Потом вспоминаются семейные альбомы, которые я пересматривал чуть ли не каждый день, библиотека со старыми книгами с пожелтевшими страницами издания 50−60-х годов прошлого века и шевченковская ночь с тысячью мерцающих звезд, щедро рассыпанных по небу Создателем.
Как давно это было? В какие времена? Может, в прошлой жизни? Ну, конечно, в прошлой и словно чьей-то чужой жизни, лет эдак тысячу тому назад. Милая моя бабуся, вездесущая и неутомимая, встававшая раньше всех и ложившаяся позже всех, с сотней важных и нужных дел, шумная и веселая, вечная моя бабушка.
Три «горОда», на которых росло все, от укропа и до огромных «гарбузов», разбросанных в разных концах, которые нужно было успеть обойти, прополоть, полить, подправить… Я никогда не забуду, как я вынужденно гостил у тебя целых четыре месяца, выпавших сначала на твою «посевную», а потом и на «прополочную», и на «поливную», и мы каждое утро, как только солнце появлялось по-над верхушками дальних сонных сосен, отправлялись через близлежащие уже зеленеющие первой изумрудной травой поля.
Поначалу это была игра. Забавная и увлекательная игра для меня, городского жителя. Мы вскапывали тяжелую, сырую и еще спящую землю, бросали в нее какие-то семена, сажали какую-то рассаду, удобряли, поливали и совершали еще десяток-другой каких-то священнодейственных манипуляций.
Потом мы делали перерыв, доставали какие-нибудь бутерброды, взятую из криницы еще холодную воду, обменивались впечатлениями, пророчествовали о будущем урожае. Весеннее солнышко пригревало все сильнее и сильнее, в воздухе звенело заливистое птичье пение, в траве стрекотало и жужжало на все лады, и все это было таким жизнепробуждающим и жизнеутверждающим, что не жить и радоваться без конца по причине какой-нибудь недавней печали уже не получалось.
Помню, как ты, я и твои подруги сажали капустную рассаду. Сажали всем, друг дружке, работали сообща, под удалую украинскую песню, и от этой коллективной работы, ради общего блага, когда никто ни с кем не конкурирует, не старается взять себе больше и показаться перед другим лучше, на душе становилось необыкновенно тепло и радостно. Позабытое в суматохе городской жизни чувство локтя (и не привычно в бок), простое и искреннее отношение без прикрас, добрый совет и радостная улыбка заставляли невольно мечтать о том, а не бросить ли все и не остаться ли там навсегда, чтобы вот так каждое утро ходить на поле, поливать капустную рассаду, петь песни и радоваться друг другу. Рассада потом, правда, вся померзла, но какое это имело значение?
Сейчас все три твои подруги, чьи простые лица странным образом стоят у меня перед глазами, хотя я видел их всего несколько раз, в другом, лучшем мире. И мне не верится, что в жизни все так просто и невыразительно: вот есть человек, а вот человека нет. Тихо так, незаметно. Есть, и тут же уже нет. Вот его лицо, полное жизни, звонкий голос, характерные манеры и странные привычки… и вот уже ничего из этого нет…
Помню одну нашу поездку. Поездок, на самом деле, было множество, мы были с тобой в Крыму, в Сочи, ездили к родственникам, но эта поездка отчего-то запомнилась особенно. Мне тогда нужно было забрать свои вещи у тетки в Киеве. Вещей было много, и ты, несмотря на свой немолодой возраст, решила мне помочь. Тогда мне еще не приходило в голову как-то стыдиться за эту помощь, я был только рад помощнику. Было так интересно путешествовать поездами. Видеть, как мелькает, меняется пейзаж за окном, как теплое солнце сменяет внезапный летний дождь, как проплывают мимо сотни и сотни незнакомых тебе людей, со своими жизнями, судьбами. Сходить на одной станции и садиться снова.
На одной из таких остановок мы решили навестить твою подругу, а заодно и остаться переночевать. Вся картина до сих пор стоит у меня перед глазами, словно это было только вчера. Я даже помню мельчайшие детали вокзала и, конечно, твою подругу, хотя и не запомнил ее имени.
Тускло освещенная, мокрая после дождя улица. Расплывчатые абрисы старых, почти древних домов добротной кирпичной кладки уже тогда ушедшей эпохи. Одинокие фигурки запоздалых прохожих, старомодно одетых, словно застрявших в той же, ушедшей эпохе. Высокие, под три метра, сталинские потолки, странной планировки квартира с кухней из послевоенных фильмов, высокая постель с множеством матрасов и тяжелым одеялом, которое, казалось, может тебя ночью задавить насмерть. И маленькая, необычайно приветливая старушка с проступившей, как мне тогда ненароком подумалось, чуть заметной печатью нежильца на маленьком улыбчивом лице (через пару лет она действительно умерла).
Долгий разговор стариков за полночь, в тусклом свете старомодной кухоньки, ранняя прогулка на рынок, что уютно разместился с самого утра под окнами моей временной комнаты, соленая и очень вкусная селедка и вареная в мундирах картошка на завтрак, долгое прощание, снова мокрая, но уже такая ясная и приветливая улица в лучах робкого солнца, снова вагон с деревянными скамейками, день, вечер, и вот мы уже дома…
Время действительно быстро пролетело и летит еще быстрее, чем прежде. Большинство твоих подруг уже ушло — только я знал пятерых. Уже и ты украдкой смотришь им вослед, и я вижу, сколько тоски в твоем взгляде. Сколько смиренной грусти в твоем голосе, когда ты говоришь о них. Сколько ностальгии. Уходит, уже почти ушло твое, военно-послевоенное поколение. Поколение людей иных, других, непонятных и непонятых в этом современном мире. И может, так и надо, не отставать от своего поколения, оставаться ему преданным до конца и следовать за ним, особо не мешкая.
Поколенье! Я — ваша!
Продолженье зеркал.
Ваша — сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти — временному!
…До последнего часа
Обращенным к звезде —
Уходящая раса,
Спасибо тебе!
М. Цветаева
Но я все чаще и чаще, и кажется, напрасно, спрашиваю себя, чтобы снова не найти ответа: что мне сделать, чтобы ты подольше оставалась с нами?