Самое страшное — пропустить роды. Есть такая боязнь у всех беременных. Фиг вам! Страхи в сторону. Этот кошмар не возможно ни пропустить, ни отложить.
Когда меня скрутило от боли в три погибели, я медленно побрела по направлению к роддому. Пока ждала, когда усатая тетка-врач заполнит все необходимые бумаги, с интересом заметила прикрепленное к оплеванной стене объявление.
«Уважаемые роженицы! Горячая вода в нашем роддому отключена на 3 недели.»
Мне срочно захотелось вернуться домой, но договориться с рвущимся наружу ребенком не представлялось возможности.
Ой-ой-ой! Ну почему же так больно? Кто придумал роды? Если это дань прямохождению, то я согласна передвигаться на четвереньках или даже ползать, но ведь меня никто не спрашивал. Громко осведомляюсь, где анестезиолог, который сделает обезболивание? И сделает срочно! За это уплочено заранее!
Приходит молоденький студент и начинает читать пространную лекцию о пользе и вреде анестезии.
Притягиваю его глупое мужское ухо к своему рту и ору: «Коли, гад, быстрее. Коли лошадиную дозу. Убью!». Паренек потной рукой поправляет галстук и, кажется, начитает вникать в ситуацию. Мне все надоело. Уже не замечаю ни зеленых стен, ни отсутствия кондиционера. И как это некоторые толстобрюхие, вечно сюсюкающие прищепки могут брать с собой на роды своих мужей? Что бы те держали их за руку во время ЭТОГО и «подбадривали»: «Ну-ну, дорогая, не кричи, это не так уж и больно, через это должна пройти каждая женщина».
Ой! Почему же так больно?
Был бы милый рядом… Я бы не стала его убивать. Я бы медленно, с наслаждением кидала в него дротики снова и снова… дротики… вонзаются в его тело. Он корчится, ему больно, теперь он меня понимает, теперь он мне сочувствует. Нет, все же после дартса — убить, предварительно повесив.
Снова боль! Врачиха сказала, анестезию больше давать нельзя.
«Эт ничаво. Это дело уже каких-то сорока минут», — она плотоядно хихикает.
Сорок минут? Перед глазами медленно пронеслась ретроспектива всей предыдущей и такой никчемной жизни. Вся она с самого начала сводилась к «удачному» замужеству и как неизбежное следствие — материнству. Все. Больше ничего. Вся жизнь ради суток нечеловеческих страданий. Куда меня везут? Оставьте! Все равно я больше не жилец. Не стоит даже тратить время. Вижу перед собой огромного и очень симпатичного мужчину. Это педиатр. Он смотрит, как я корчусь от боли. Он в восторге, он злорадствует. Наверно, представляет на моем месте свою стервозную подружку, аж жмурится от восторга.
«Перестань орать, ты делаешь хуже своему ребенку». Бьет меня по щеке. Ну, тварь, я тебе сейчас покажу. Изловчившись, вгрызаюсь ему в руку. И вдруг понимаю, что больше не ору (теперь орет он), мне уже не больно, я вообще ничего не чувствую, кроме внезапно навалившейся усталости.
Педиатр трет укушенную руку и мычит что-то о прививках от бешенства. Потная докторша показывает мне тощего, сморщенного, фиолетового ребенка. Эй, постой-ка, тетка! Где же ангелоподобный, розовощекий карапуз с длинными белокурыми локонами?
Хотя, впрочем, откуда? Младенец точная копия своего отца — орет, да еще и лысый как коленка. Итак, все позади. Я сдулась, словно проткнутый воздушный шарик. Интересно, куда потом денется кожа с живота (вряд ли она просто рассосется), смогу ли я сразу влезть в старые джинсы, подарит ли мне муж кольцо с бриллиантом. Но самое главное: я пришла сюда одна, а уходить придется вдвоем, а жить с этого момента будем втроем. К этому надо еще привыкнуть. Завтра все будут поздравлять меня и дарить цветы. И если кто-нибудь в праздничной суете под звон бокалов спросит: «Ну что, когда же нам ждать следующего?», я убью этого человека. И никто меня не осудит…