И сдается мне, что это уже кое о чем говорит. Ну, как минимум, о том, что книга — зацепила. Да, так оно и есть. Как на мой, неискушенный читательский вкус, роман — замечательный. Хотя не исключаю и того, что я, в данном случае, лицо заинтересованное. Потому как «Дождь в Париже» — не об Андрее Топкине. Он — обо мне.
Да, это я. Я собирал марки. И не только я! Полкласса их собирали. Кто-то — всё подряд, а кто-то — «флору и фауну». Или «искусство». Или «космос». И во Дворец пионеров мы… Да-да, вот так — гораздо правильнее: не «я» — «МЫ»! Помните знаменитое Владимира Семеновича? О том, как он пел свою «Охоту на волков» «большим людям»: «О нас о всех, какие, к черту, волки!»
Вот-вот. И я о том же самом. Этот роман не об Андрее Топкине. И тем более, не обо мне. Он о нашем поколении родившихся в 60-х — первой половине 70-х.
Это мы собирали марки, занимались фотоделом, всем классом ходили покататься на лифте первой в городе девятиэтажки… Только у меня это было не в Кызыле. А в Воркуте. У кого-то в другом, для него — не менее родном городе, чем Кызыл был для Андрея, а для меня — Воркута.
Всё то, о чем Андрей вспоминает эти пять дней в сером, промозглом и дождливом Париже, было в жизни каждого из нас. Естественно, со своими модификациями. Ну, я, например, пропустил бум видеосалонов. У меня в конце 80-х как раз мои дети родились. Сначала старший, а через год с небольшим после него — младшая. А в магазинах — шаром покати. И если вдруг что-то выбросят, то: «По бутылке молока в одни руки!» И паспорт, где — «Вот, посмотри, двое, которым это молоко нужно!» — не помогал. В общем, приходилось крутиться. Не до видеосалонов было.
Но всё описанное в книге — моё. Наше! Всех тех, кто входил в жизнь… Кто-то — сразу после школы, кто-то после института, кто-то после армии. Но все входили в жизнь, с той шкалой ценностей и системой координат, которые школа, институт, армия, выполняя социальный заказ общества, сформировали в нас, вбили, как стальной стержень, на котором потом должно было закрепиться всё — семья, работа. И прочая, прочая…
А этот стержень вдруг взял и оказался… «голым»! И рухнуло всё. Начиная со страны, где мы родились, и заканчивая той системой координат, которой было принято руководствоваться в прежней жизни. Всё… Всё в один момент взяло и… Рухнуло!
Поэтому не Обломов герой этого романа Сенчина, как считают некоторые рецензенты, отзывы которых на «Дождь в Париже» уже появились в Сети. Сравнивать Андрея Топкина, на мой взгляд, нужно с героем иного нашего классика — Михаила Юрьевича. Помните о «Герое нашего времени»?! Да-да, я о Григории Александровиче Печорине.
Сейчас, наверное, мало кто помнит о неистовом Виссарионе. А мы именно по нему разбирали образ Печорина в школе. Так вот, он считал, что Печорин — не что иное, как отражение трагедии «передовых людей» 40-х годов XIX столетия, которым после «оттепели» относительно либерального правления
Не знаю, может, сейчас эти периоды в истории нашей страны трактуются учеными и исследователями как-то по иному, но в мои школьные годы Печорин был воплощением пусть и умных, образованных, но не нужных стране людей.
Примерно такими же стали Андрей Топкин и значительная часть нашего поколения. Нет, конечно, можно было отбросить в сторону ставшей в начале 90-х сразу ненужной шелуху советского социалистического воспитания и с головой нырять в этот неизвестно откуда свалившийся на нас капитализм. И многие так и сделали. Вернее, вынуждены были так сделать, потеряв работу на кормившем их до того заводе, фабрике или уходя из института, где зарплату не выдавали уже полгода. Сделали и взяли в руки огромные клетчатые сумки «мечта оккупанта», чтобы с той или иной периодичностью ездить за товаром на оптовые базы Москвы, Питера, в Турцию, Польшу, Китай. И таким образом кормить, обувать и одевать не только свою семью, но и всю страну.
Но для чего сделали? Для того, чтобы лет через 10−15 им всем сказали: «Эй, мелочь пузатая. Встали, подвинулись. Не слишком ли теплые места на тех предприятиях и производствах, что вы за это время создали? У нас тут, понимаешь ли, вертикаль власти. А потому теперь в экономике основное место займут Газпром, РАО ЕЭС и другие „толстяки“. Которыми управлять гораздо легче, чем вашей разнородной и многочисленной массой. Встали, подвинулись. Уступили свои, пОтом и ещё большим пОтом созданные теплые местечки. Всем всё понятно?!»
Конечно, понятно. И Андрей всё это видит и понимает. На многочисленных примерах своего бывшего одноклассника Пахи Бахарева, совхоза «Пламя революции», родных его третьей супруги Алины — Шаталовых. Которые вдруг решили, что если дело не пошло здесь, в Кызыле, оно пойдет где-то там, за синими горами, широкими полями и дремучими лесами, в неведомом доселе ни им, ни многочисленным поколениям их тувинских предков, что лежат на разных кладбищах Кызыла. Где-то там, в городе Бобров Воронежской области.
Наивные… Видимо, до переезда не попадался им на глаза роман «Хуррамабад» уже другого современного российского писателя Андрея Волоса. Вот там, старый Васильич — герой главы-пунктира «Чужой» — говорит уезжающему из Таджикистана куда-то в неведомую Россию Дубровину:
«Ты приедешь — там все чужое! Понимаешь? Ты ведь даже представить себе не можешь, насколько там все чужое! Воздух! Трава! Небо! Люди! Все!.. Пойми! Там у воды другой вкус, у земли другой запах! Ты там сойдешь с ума, вот что я тебе скажу… Я тебе точно говорю! Пойми, здесь все кругом — свое, родное!.. А там кем будешь?!»
Кем там будешь?.. Чужим… Чужим и ненужным. И, скорее всего, это понимает Андрей, когда отец уговаривает его переехать в Эстонию, где они с матерью и младшей сестрой Топкина живут уже без малого два десятка лет. Но это всё-таки Эстония. Другая страна. И в ней оказаться чужим и ненужным если и не вполне естественно, то ожидаемо. Но оказаться чужим и ненужным в своей стране… Это уже трагедия.
Топкин, может, и не осознает это умом, но похоже, что внутренне, подсознательно — чувствует. И, несмотря на то что большая часть его друзей, знакомых, родных (отец, мать, сестра, родители его первой жены — Ковецкие, родители его второй супруги Женечки и она сама, родные третьей супруги…), уезжает из Тувы, он продолжает жить в Кызыле, в родных местах. Потому что если не понимает, то чувствует — вот его Родина. В иных местах, даже в том же Боброве, он будет чужим и ненужным.
И в этом, как на мой взгляд, его героизм. Самый настоящий. Без каких-либо подтекстов или кавычек. Андрей Топкин — самый настоящий герой нашего времени.
Да, он не увидел Лувра или Фонтенбло. Не поднялся на смотровую площадку Эйфелевой башни. Потому что они оказались ему не нужны. Вернее, не столь важны, как те пять дней, что большей частью он провел в номере парижской гостиницы. Благодаря им у него появилась жизненная пауза, свободная от работы и повседневных забот. И за это время он не только многое вспомнил, но и кое-что понял. Например, вот это:
«Мы нигде, кроме как тут (в Кызыле, в Туве), не сможем нормально жить, нам везде будет хреново».
А потому он, Андрей Топкин «ДОЛЖЕН жить здесь, ДОЛЖЕН держаться за эту землю». Потому что она для него — РОДНАЯ.
И именно поэтому после того, как он нашел загранпаспорт, для него не важно, что из вещей он бросит в сумку в этой спешке отъездных сборов, а что навсегда останется в чужом гостиничном номере. Без паспорта невозможно вернуться. Всё остальное, с этой точки зрения, — мелочи. О которых и думать не стоит. Ведь главное — это полоска огоньков Кызыла, вытянувшегося по обоим берегам Енисея. И когда, в сумерках, их увидишь с вершины последнего перевала.
«…в горле начинает кипеть. Не горьким, как бывает, когда обидят, а сладковатым, словно в предвкушении счастья».
Счастье, оно здесь, в том месте, где ты родился или вырос. Здесь, а не где-то там, за тысячи и тысячи километров от него. Андрей Топкин это понял. И, наверное, именно это в его парижской поездке — главное.