С детства девушке в приданое собирались и вспухали сундуки: перовой сундук — там подушки, перины, да не одна. На одной спать, второй — потоньше — укрываться, думки пуховые, детские перинки и подушки. Столовый сундук — опять же посуда, плошки и, главное, — самовар тульский. Без перин и самовара и приданого нет. Холстевой сундук со штуками полотна беленого, отрезами на сарафаны, поневами, шелковыми лентами, шалями и косынками. Разные сундуки, у кого как, по достатку.
За сундучным добром ухаживали — перебирали, проветривали, на солнце сушили, чтобы не залеживалось. Молитву от покражи и пожара вкладывали. Наподобие этих сундуков выглядели их младшие братья — чемоданы. Все были твердые, под один ранжир, с коваными углами, почти в одной цветовой гамме. Не дай бог задеть кого таким чемоданом. С такими наши отцы уходили на фронт, а с фронта возвращались с чемоданами трофейными «Гросс Германия». Ну, и где она осталась «гросс»?
Где-то и сейчас по подвалам и чердакам еще можно найти сундук или чемодан, полный дедовых-прадедовых никому не нужных забытых вещей. Пущенных временем в расход.
А там: канцелярские счеты, роговые гребни, иголки для примусов-керосинок, а то и сам примус, железные угольные утюги, ручные швейные машинки, сапог для раздувания самовара, нюхательный табак, старые нарукавники, чернильницы-непроливайки, галоши, пионерские галстуки, китайские болванчики, копилки-кошки, открытые перьевые ручки, щипчики для колки сахара, ребристые колотушки для стрики белья в речке, пустой флакон одеколона «Красная Москва», лопатки для сажения хлеба в печь, пенсне, мазаные на клеенке картины с прудом и девой, лапти, мундштуки для ручной набивки папирос, математика Магницкого, чья-то похоронка, патефон, пластинки с тарелку ростом, радиоточки круглые, умывальники с пипкой, щипцы для снимания нагара свечей, ухваты-рогатки, значки ОСОАВИАХИМА, уйди-уйди, валяные шляпы от солнца, связки старых писем под ленточкой, круглые резинки для чулок, газета с нотой Керзона, штаны-галифе, веера, подушки, вышитые крестиком, заправные стержни для шариковых авторучек, капроновые чулки со стрелками, шляпные коробки, подтяжки женские, круглые часы на брелоке, мешочки для ношения непроливаек в школу, старые фотографии, бабкины корсеты с китовым усом, письма треугольником с номером ВЧ, линзы для первых телевизоров, слоники для диванной спинки, ночные колпаки, самодельные елочные игрушки, баклуши, фитили для керосиновых ламп, фильдеперсовые-фильдекоксовые носки, георгиевские кресты, тетрадки рукописных рецептов, крестильные сорочки, первые волосики младенца, сифоны, папильотки бумажные, Библия с записями семейной хроники, кальсоны с тесемками, карнавальные костюмы, бирюльки, бюстики Ленина-Сталина, плащи «Болонья», овечьи ножницы, мужские ночные рубашки, коромысла, рушники, дневники, лемехи, дверные колотушки, портянки, буденовки, кисеты, салонные альбомы с записями ухажеров, просто какая-то памятная ракушка или шишка еловая, засушенный цветок…
Остановите меня, не могу больше. Сами вспоминайте (можно блиц-марафон забытых вещей организовать). Вещи, которые составляли часть быта наших предков, да что там предков далеких, скорее бабушек-дедушек — у тех поболе вещей устарело за время их жизни) в стремительный век двадцатый. Они брали их в руки, пользовались ими, любили их, и убирали в сундуки то ли для памяти, то ли за ненужностью — пусть полежит. Но ведь не выбросили, а могли. Вещи, ушедшие в прошлое, но такие милые сердцу сегодня, ушедшие в сундуки истории.
Люди ушли, а вещи их лежат, вот они. В них хранится теплота прикосновений наших предков, их флюиды, отпечатки пальцев, наконец. Их ДНК, наконец. Можно понюхать дедов кисет, потрогать шершавость льняного домотканого полотна, прижать к щеке холодный чугун угольного утюга и ощутить его неостывшее тепло времен, гарь углей, вдохнуть запах старого табака, травной дух ткани.
Мы пройдем, а запахи-призраки останутся, фантомы прошлых дней, призраки предков в углах шестисоточных дачек деревенских. Не уходите, не исчезайте, побудьте еще с нами в нетленном прахе старых сундуков, в углах сараев, погребов, чердаков, в старых стенах. Не покиньте нас. Одиноко нам, живем в мире беспамятном, ближе второго колена Иванов, родства не помнящих — это мы. Кто мой род в пятом колене был, как звали предка рода, кто дерево свое сегодня построить сможет? Советская власть хорошо постаралась, книги церковные — с храмами попалила. Пусть не из графьев, а из крепостных рожей вышел, но кто сегодня помнит себя на пять поколений назад. Спасибо Советам за память спаленную. Не у многих народов есть отчество — у русского есть! В отчестве заложено родовое, в фамилиях — фамильное, он Поскребышев — последний из рода, она Оконечных — на краю села жили. Она Кузнецова, Ковалева — дочь кузнеца, а он Гонтарь, хохол — сын гонтаря, Бурлаков — бурлачьего рода. («Здесь нет отечества, и отчеств тоже нет» — это про меня).
Идет время, и то, что мы используем сегодня, тоже уйдет в сундуки. В этнографические музеи. В память наших потомоков. (Или на свалку?)
Я храню самодельной ковки охотничий нож моего деда, сибирского таежника-белковщика, его Георгия за гражданскую, мамину крестильную сорочку, отцовы и материны боевые награды, свекровины часики еще царских времен, чью-то продуктовую карточку блокадного Питера (сколько слез кто-то за нее пролил), послевоенный Атлас земного шара, свою первую тетрадь, первый зубок, бабушкину Библию, где вписан и мой, и мой день рождения. Мир вашему праху, дорогие мои. Обещаю памяти вашей сохранить этот Сундук для моих детей, внуков, правнуков.
Поднимется ли их рука выбросить эти ненужные вещи?