Мне никогда особо не было понятно, как в серьезной оркестровой музыке находят какой-то в слова укладываемый смысл, и как не оказалось бы, что автор-то совсем другой смысл туда вкладывал. Как с той 7 симфонией Шостаковича же, которую нам всегда предлагали как произведение о войне и блокаде, пока не выяснилось, что она написана в 30-е годы. И тогда ее пессимизм и прочее там ощущение угрозы совсем иначе воспринимаются. Более широко и глубоко, чем негодование по поводу вероломного нападения и скорбь по поводу последовавших народных страданий. Но уточнять это для широких масс слушателей было не очень удобно: если симфония написана в те поры, когда советским людям «жить стало лучше, жить стало веселее», то о чем скорбел композитор?
Но были и более понятные широкому слушателю моменты. В любимое некоторыми советское время были модны крупные музыкальные формы вроде рапсодий, ораторий — чтобы народное по форме, социалистическое по содержанию. Чтобы всем видно было, что искусство у нас процветает как никогда.
И тут уж никаких сложностей, поскольку искусство принадлежит народу — этот лозунг висел в каждом колхозном клубе. А не каким-то там узким ценителям. Поэтому композиторы старались писать доходчиво. Даже моя бабушка, которая на рояле только и умела одним пальцем наяривать модное в 1919 году шимми «раньше это делали верблюды, раньше так плясали ботокуды», понимала эти рапсодии влет.
Начиналась такая рапсодия всегда лирично. С народным уклоном в песню. Грустно, протяжно, но народно. Рапсодия — это ж и есть нечто, основанное на народной музыке. Чего ж лучше? Бери и расписывай для оркестра. Вот они и брали протяжные песни. «Это жизнь крестьян», — комментировала бабушка. — «Так они жили до революции». Потом музыка становилась все более медленной, тяжелой, рыдающей. Кандальный стон у нас песней зовется. «Это их угнетали капиталисты», — комментировала бабушка.
Потом — бурный звон мечей, гром орудий и прочий лязг и дребезг, понятно — «народ восстал». Эта часть музыки не носила специально национальных черт. Буржуи вненациональны. Пролетарии всех стран тоже как соединились, тут не до разбора где дойна, а где калевала какая, булыжники надо выковыривать. И так оно гремело до трубного гласа, победы и избавленья.
Ну, а третья часть, конечно, была оптимистичной, огневой, веселой, задорной, искрометной,
Вот так вот. А вы говорите — таинство, музыкальное образование. Тут все и народу понятно, и приемочной комиссии. И почетно, и денежно. И лавры подоспеют, премии. И критики плохого слова не скажут — все идеологически верно. Схема проверенная.
Вообще народное творчество в советском искусстве было под отеческим присмотром партии и правительства. Существовали даже специальные такие поэты, которые писали «переводы» с разных языков малых народов. В этих переводах малые народы пламенно воспевали советскую власть вообще и вождей в особенности. А уж потом к переводу подбирался подходящий ашуг (или акын), который и объявлялся автором. Как правило, он ничего не понимал по-русски и приятно недоумевал по поводу обрушившейся на него славы и гонораров.
Таким способом были изготовлены, например, классик Джамбул, Сулейман Стальский. Целые отряды безработных поэтов кормились этими переводами с несуществующих языков. Об этом замечательно рассказано в воспоминаниях Д. Шостаковича. А Шостакович знал, о чем говорил. Он не нуждался в консультантах — кого ему цитировать, как что оценивать и на что обращать внимание. Ну, а я с огромным удовольствием буду цитировать Шостаковича, а не Калинина. Правда, эти заметки Шостаковича цитировать очень трудно — хочется взять все. Поэтому читайте по ссылке, очень познавательно.
А вот и сами эти стихи: полюбопытствуйте. Мне лично так в душу запал «Железо-стальной батыр», что и сказать нельзя. Прекрасная, самобытная вещь. Истинное наслаждение. Не зря нас родная совеццкая власть читать-писать учила. Только циник может такое сокровище по достоинству не оценить и не возблагодарить. (пошла утирать слезы и обдумывать следующую статью)…