И вдруг моя пациентка принесла мне изданную почти 10 лет назад книгу братьев Шаргородских «Иерусалимские сны». Боже, какое это было ощущение!
Под впечатлением я кликнул в Mail.ru, в Google и добыл некоторую информацию (к сожалению, далеко не полную) об авторах и их произведениях.
«В начале 70-х годов появился в нашей лаборатории молодой инженер — выпускник одного из ленинградских вузов. Привлекательное загорелое лицо с копной черных волос, спортивная фигура и звучный баритон…
Алик Шаргородский — так звали нашего нового сотрудника — явно не спешил грызть гранит науки. Однажды я попросил его сходить в архив за чертежом, необходимым для проведения экспериментов, и он пропал на два часа (архив помещался на втором этаже, а наша лаборатория — на первом, в том же здании). Когда он вернулся, я сказал строго: «Алик, где ты был так долго, мы ведь тебя ждем?!», на что он с обезоруживающей улыбкой ответил: «Да ладно тебе, старик, просто сходил выпить кофе», — и вручил мне нужный чертеж. Было ясно, что его помыслы весьма далеки от инженерных проблем".
«Лев Шаргородский родился в 1934 году в Ленинграде. Вырос, учился, образование, как говорил Жванецкий, — „никакого, то есть высшее техническое“. Типичная биография еврейского мальчика из большого советского города. А потом Лев Шаргородский стал писателем, что менее типично, хотя и это бывает. И не один стал, а вместе с братом Александром, что совсем уж редкость… Потом был успех и признание советских читателей, неожиданная эмиграция, жизнь в Европе. И снова писательство. И вновь успех, уже „там“. Братьев Шаргородских называли „русским Вуди Алленом“, „Шолом-Алейхемом двадцатого века“, „Бабелем с Невского проспекта“».
«Во времена не столь отдаленные на просторах бывшего Советского Союза не было, пожалуй, газеты популярней „Литературки“. Вы, конечно, помните знаменитую шестнадцатую страницу этой газеты с ее „Клубом 12 стульев“. На этой странице я впервые познакомился с творчеством писателей Александра и Льва Шаргородских. Более тридцати лет они писали вдвоем. Кроме коротких юмористических рассказов ими написаны повести, пьесы, киносценарии… В 1989 году они уехали на Запад и после долгих мытарств поселились в Женеве».
О брате
«- Вы не думали написать книгу воспоминаний о вашем брате?
— Не думать об этом нельзя. Но я пока понимаю, что еще не готов.
— В этом году десять лет со дня его смерти.
— Да, Алик умер в августе 1995 года. Рана живая, кровоточащая. Пока я не могу писать, потому что для меня он жив. Наверно, должно пройти больше времени.
— После его смерти вы несколько лет не писали.
— Я думал, что я брошу писать. Может, это было бы разумно. Я не хотел писать без него и в течение трех лет не написал ни одной строчки. Сегодня, когда я вернулся к литературе, мне кажется, что он сидит там, где он обычно сидел, — справа, что он держит ручку, что он произносит какие-то предложения, что он подсказывает, что он выступает против… И я прислушиваюсь. Я пишу с ним. Он и сегодня рядом, поэтому я часто говорю „мы“».
Об отце
«Каждое утро отец улыбается мне с фото.
Он только что затянулся папироской, ему ничего не нужно, ему хорошо…
Он улыбается, он хочет научить меня правильно воспринимать жизнь.
— Улыбайся, — говорит он, — жизнь улыбается только в ответ».
О матери
«Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее, немецкая бомбардировочная авиация. Если б это чертово Люфтваффе вовремя не налетело — я бы погибла. Думаю, перед вами уникальная личность, которая осталась жить благодаря бомбежке…
Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня…
Перед самой войной Джульетта влюбилась, — нет, не в Ромео, это был подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера, — и должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное, были запрещены. Что мне было делать — вы представляете беременную Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести печальнее на свете…
Я кинулась в «абортную» комиссию к ее председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала театр, она была «а менч», она б скорее допустила беременного Ромео, чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет пухом, сказал: «Пусть я изменю искусству, но у меня будет сын. Шекспир не обидится…»".
О времени
«Первые часы мне подарила тетя Маша в июле моего четырнадцатого лета. Какое прекрасное время показывали они!..
Часы были марки «Победа» с белым циферблатом, позолоченными стрелочками и ремешком из свиной кожи. У них была и секундная стрелка, которая куда-то радостно спешила. Часы показывали только счастливое время: еще сорок минут купаться, всего полчаса до пинг-понга, еще на пять минут вишневого мороженого…
С тех пор, какие бы часы я себе ни покупал, — ни «Сейко», ни «Лонжин», ни «Картье» — ни одни из них не показывали того времени, что простые часики марки «Победа», подаренные тетей на Рижском взморье моей четырнадцатой весной.
Все часы показывали скучное время: двадцать минут до начала работы, сорок — до окончания, через пятнадцать — к нотариусу, через десять — к дантисту.
Черт бы их всех побрал!
Часы показывали паршивое время: надо пойти, надо сделать, надо вставать. Часы мои показывали взрослое время — скучное и постное, как обед бюргера".
Я так думаю, что пока есть люди, умеющие так писать, часы будут показывать прекрасное время.