Многие знавшие его чуть ли не в один голос утверждали, что он всегда жил чувствами, а не умом. Поговаривали, что если бы его ум был хотя бы наполовину равен его гениальности в живописи, то этому человеку быть среди великих мудрецов. Но явный перевес дарования в искусстве над рассудком — вот, по общему мнению, основная черта Ильи Ефимовича.
Русский художник, историк искусства, художественный критик, основатель и главный идеолог объединения «Мир искусства» Александр Николаевич Бенуа и вовсе припечатал: «Репин плохой мыслитель. Это человек, вполне зависящий от настроения минуты, от последнего впечатления. В этом, положим, лучше всего сказывается его глубоко художественная натура, призванная отражать все, что творится вокруг нее. Но, к сожалению, Репин явился в такой момент, когда-то, что творилось, скорее можно было передать на словах, нежели в образах. Репин — дитя общества и времени, отвергнувших внешнюю культуру, следовательно, и пластическое искусство».
Звучит как приговор… Такое ощущение, что всем в то время было неведомо понятие «творческий поиск», а была понятна одна лишь сущность «верую твердо», за которую обязательно нужно сражаться всю жизнь. И совсем не понятны «факты», что приводят к доказательству о ветрености и поверхностности художника.
Да, он был очень уж своеобразным человеком. И другим быть не мог (таким уродился, что ли). Конечно, непостоянство, например, причиняло ему много хлопот в его семейной жизни. Но он честно признавался, что ему наскучивают привязанности и долгие отношения. Считал, что года достаточно, два года — уже много. Репин был искренне огорчен разрывом с Верой Алексеевной Репиной, сознавал свою вину, стыдился суда товарищей и особенно — осуждения правдивого Третьякова.
Да, он был таким — считая себя свободным для новых любовных отношений, не склонен был предоставлять свободу для жены. И новые любовные привязанности чередовались почти ежегодно, отличаясь чрезвычайным разнообразием. Как правило, это были светские женщины, портреты которых он писал. Иногда роман случался, но чаще всего дело обращалось в шутку. Бывали и жесткие отпоры со стороны женщин, и нешуточные страдания с обеих сторон.
Илья Репин никогда не боялся говорить правду в глаза ни своему брату-художнику, ни вельможам и чинушам, ни магнатам капитала. Он был одинаков со всеми. Он был естественным. Таким, какой есть. И вся его суть проявлялась в его картинах, набросках, этюдах, зарисовках… в письмах. Именно в письмах он говорил от себя лично.
Так, например, когда московские художники подписывали воззвание после смерти Достоевского, составленное Виктором Васнецовым для опубликования в газетах, Репин из чувства товарищества, подписал его, но тут же счел нужным сообщить свое мнение по этому поводу Крамскому:
«Признаюсь вам откровенно, я не совсем согласен со смыслом этого письма нашего. Достоевский — великий талант, художественный, глубокий мыслитель, горячая душа, но он надорванный человек, сломанный, убоявшийся смелости жизненных вопросов человеческих и обратившийся вспять. (Чему же учиться у такого человека? Тому, что идеал — монастырь? От них бо выйдет спасение земли русской). А знания человеческие суть продукт дьявола и порождают скептических Иванов Карамазовых, мерзейших Ракитиных да гомункулообразных Смердяковых. То ли дело люди верящие. Например Алеша Карам (азов) и даже Дмитрий, несмотря на все свое безобразие, разнузданность, пользуется полною симпатией автора, как и Грушенька. И потом… эти вечные грубые уколы полякам? Эт (а) ненависть к Западу? Глумление над католичеством и прославление православия? Поповское карание атеизма и неразрывной якобы с ним всеобщей деморализации.?)».
А какое возмущение вызвал у художника печально знаменитый Указ о «кухаркиных детях», 1887 г.
«Да, великолепный в мире колокол молчит; он испорчен падением и звонить не может. (Воображаю, как бы он заревел!) И многочисленнейший русский народ молчит; он получил пощечину, как в крепостные годы было, и молчит. Официально объявлено, что наши кучера, повара, кухарки-подлый народ, и на детях их лежит уже проклятие париев. И весь народ, для которого кучера и пр. уже высокопросвещенные люди, весь этот многочисленный и сильнейший народ молчит. И он испорчен падением, и он падал несколько раз с высоты свободных дум, на которую его не раз подымали вожаки. Он растрескался и ослабел. Паскудные, фальшивые нахальники, вроде Каткова и Победоносцева, стараются замазывать щели и уверять в его здоровье, непобедимости… Как на Турцию похоже; как нас неудержимо наши власти ведут по турецкой дорожке?!».
Горячий и вспыльчивый, И. Репин легко отдавался первому впечатлению, вынося суровый приговор или же расточая незаслуженно похвалы налево и направо. Но очень скоро, присмотревшись и вдумавшись, признавал также быстро долю преувеличения или преуменьшения в отзывах и незамедлительно исправлял казусы. Так, сделав верные суждения о художественной жизни Парижа, публично положительно оценил творчество импрессионистов, на которых вначале не обратил внимание. Значительно позже, увидев работы польских последователей импрессионизма, обрушился на них всей своей силой негодования — подражателям другого не дано.
Корней Чуковский вспоминает, насколько Репин способен был порой восхищаться посредственностью, прощая им всю полноту неграмотности, в силу одержимости своих внутренних противоречий.
«Вообще такая неумеренность жестов и слов была стилем его поведения. Стоило посмотреть на него рядом с каким-нибудь второстепенным писателем, музыкантом, актером, чтобы понять, до какой степени была велика у него жажда чрезмерно восхищаться людьми: „Это гениальный певец“, „Это гениальная натура“. Кажется, не было дня в его жизни, когда он не считал бы кого-нибудь из своих окружающих гением», — замечает Чуковский.
Пусть Репин предпочитал видеть в людях только способности и талант, тянулся исключительно к талантливым людям и слово «бездарность» было в его понимании страшным ругательством, но он был чрезвычайно самокритичным.
«Моя картина все еще стоит у меня на мольберте, и я, как вечно неудовлетворенная посредственность, подгоняю свою старую клячу Россинанта вдогонку кровных рысаков»,
Но лучше всего воспринимается это: «Я не могу заниматься непосредственным творчеством, делать из своих картин ковры, ласкающие глаз… Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворять мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст».