Во время первой части в зале происходит настоящая катастрофа с задымлением, потоками черной грязи, ураганом, наполняющим воздух обрывками бумаги. Зрители погружаются в смог, отряхивая от его частиц лица и одежду. Поэтому антракт в спектакле большой. Целая бригада сотрудников готовит зал ко второй части, в которой пространство, в свою очередь, наполняется очередными бонусами жизнедеятельности человека — клочьями фанеры и опилок.
Спектакль, если резюмировать, о том, что остается после человека.
Кроме этого, в антракте происходит перемещение зрительских мест, потому что вторую часть нужно смотреть с принципиально другого ракурса. Сотрудники тщательно рассаживают каждого в соответствии с купленным билетом или степенью знакомства. Получается немного сумбурно, но уважительно и по согласию.
Это о технической стороне дела, которое называется «жизнь». После нее жизни остается многое. Точнее сказать так: после человека остается многое.
Спектакль именно об этом. После человека остаются потомки — довольные, обиженные, забытые или равнодушные. А также — груды мусора, ложки, рентгеновские снимки, ботинки, фотографии. Ботинки остаются разных размеров. Даже скромный человек оставляет после себя груды обуви. Она ведь не выбрасывается. А что говорить о нескромном?!
Еще остаются истории и воспоминания. Они складываются в родословную.
Не многие знают свою родословную, потому что ленились вовремя ее собирать. Ее подробности можно узнать у стариков, но они предпочитают внезапно умирать. Поэтому в родословной остаются пустые дыры, которые затягиваются пересудами и домыслами.
Родословную наполняют судьбы людей, живших в страшные времена.
История еврейского народа имеет такие времена, как истории и других народов. В спектакле эти истории накрывают зрителя бурей бумажных воспоминаний. Ветхий завет — это тоже родословная, которую тщательно записали несколько человек. Писанные про одного человека, евангелие имеют разные толкования. Что же мы хотим от родословной еврейского народа или композитора Дмитрия Шостаковича?! Очевидцы пересказывают их по-разному. Кому верить, непонятно. Каждый верит в то, что ему ближе.
Конечно, в историях сегодня много разночтений. Но есть и точные данные о еврейских погромах, еврейской культуре, семейных еврейских традициях, о внимательном попечительстве власти над Д. Шостаковичем, о его душевных муках и выступлениях на съездах композиторов. Но спектакль не об этом. Спектакль — о жизни не в техническом ее исполнении.
У кого-нибудь в жизни была возможность вылить на белую стену ведро черной краски? Широко размахнувшись и стараясь сделать высокую кляксу?! Вот именно. Почти ни у кого не было. А еще потом дорисовать из кляксы еврея и отойти в сторонку, чтобы оценить, как получилось?
Музыканты, напевшись вволю литургических кантат, отдав дань памяти и скорби о невинных жертвах, бросились… рисовать евреев, играть в футбол и отвлекаться от скорби. И ни в коем случае речь не идет о богохульстве или осквернении памяти. Они играют в футбол во имя светлой памяти о тех детях, которые не доиграли в футбол.
О тех матерях, которые пережили своих детей.
О тех стариках, которые не увидели своих детей счастливыми.
О тех людях, которые подверглись репрессиям и не смогли, как музыканты, все бросить и заиграться в футбол.
О себе, еще очень молодых, но знающих много горя.
Зрительный зал утонул в клочках бумаги, на которых записаны имена временно или безвременно ушедших. На этих клочках, как на мягкой траве, играют в футбол живущие дети. И этот футбол не менее свят, чем песнопения раввина. Потому что это футбол выживших. Ничего не забывших. И удивительно живых.
Об этом говорят их испачканные платья. Ведь на тех фотографиях, которые остались, люди в чистых одеждах, в наглаженных манишках и накрахмаленных воротничках. Но они, на фотографиях, уже не живые. А эти, горе-футболисты, в запачканных платьях и с грязными руками и носами, еще какие живые. «Горе» здесь упомянуто не в части человеческой трагедии, а в отношении их нехитрого футбола — бегали-бегали, но так ничего и не забили.
Запачканные платья — явный признак того, что люди живые. Мертвые не могут запачкаться черной, желтой, красной, зеленой краской или клюквенным соком. Поэтому спектакль «Опус N 7» — прежде всего, о живых. О футболе, конечно, тоже. И о том, что остается после человека.
Вторая часть спектакля показывает, как тесно была связана судьба композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича с трудной судьбой громадной родины. От этого судьба композитора становилась не менее трудной. Родина композитора была к нему внимательной и требовательной. Она не отпускала его ни на шаг. Время от времени она давала придворному композитору легкие затрещины, если он отступал в сторону. Но он старался ее не расстраивать и не оступаться. Потому что она преследовала по пятам. Он ее просто боялся. Еще бы, такая гигантская!
Но спектакль не об этом.
Рояли — это музыкальные инструменты. Если они разгоняются, а потом сближаются, то при ударе получаются металлические звуки разных тональностей. Роялями вполне можно исполнить ударную музыку. Например, набат или гул фашистского нашествия. Только нужно не пожалеть сил и дать роялям разбежаться как следует. Тогда у роялей появятся широкие музыкальные возможности и диапазон, соответственно.
Власть делала с композитором, что хотела. Несколько раз унизив, она лепила из него кумира. Приближала и игнорировала. Ему приходилось нелегко. Ему бывало просто погано, особенно, когда приходилось писать политическую конъюнктуру.
Несмотря на политические заказы, он сумел стать классиком симфонической музыки. И это не конъюнктурное заявление. Классик — это тот, кто укрепил и развил своим творчеством идеи и направления предшественников, кто внес реальный вклад в создание образов, идей и технических исполнительских возможностей. Шостакович сочинял музыку, которая со временем очистилась от политических залипаний.
Вот о чем спектакль. Он о том, что остается после человека.
Спектакль еще много о чем. В нем танцуют вальсом Ахматова, Мейерхольд, Бабель, Маяковский, Тухачевский, Михоэлс. Танцуют недолго, несколько па. Потом из их сердец выстреливают алые гвоздики. Еще потанцевать родина не позволяет, потому что вступает в танец сама.
Увернуться от ее танца не удается никому. Только Дмитрию Дмитриевичу, да и то только из-за осечки. Чему он, похоже, оказался не рад.
Но спектакль не об этом. Он о многом другом, что приходит в голову, услышав музыку Шостаковича, на которой многие ныне живущие выросли. Тогда, в детстве, да и сейчас, в зрелости, мы ни разу не усомнились в том, что музыка Дмитрия Дмитриевича хорошая.
Она осталась после человека.
Школа Драматического Искусства. Лаборатория Дмитрия Крымова. Идея, композиция и постановка — Дмитрий Крымов.
I часть:
Текст — Лев Рубинштейн
Композитор — Александр Бакши
Художник — Вера Мартынова
Режиссер по движению — Андрей Щукин
Музыкальный руководитель — Людмила Бакши
Кино — Александр Шапошников, Вячеслав Зайцев
II часть:
Художник — Мария Трегубова
Режиссер по движению — Андрей Щукин
Педагог по вокалу — Армен Погосян
Куклы — Виктор Платонов
Художник по свету — Ольга Раввич