И я зашёл внутрь, под гостеприимным взглядом работницы «Чебуречной» заказал себе пива и осмотрелся.
Носителей культуры здесь было достаточно, духовность они возрождали активно и не только с помощью пива, к тому же, как я понял по некоторым фразам, все они были делегатами пленума, но не выдержали и ушли в оппозицию. В смысле, в «Чебуречную».
За столиком справа, например, под коньяк обсуждали пропажу какой-то огромной суммы, выделенной на сохранение и использование культурного наследия России в одной из областей, причём обсуждали с такими подробностями, что даже я сообразил, куда эта сумма ушла. Коньяк у них на столике, кстати, принадлежал культурному наследию Франции, как и добротные костюмы на их добротных телах.
За другим столиком, слева, какая-то женщина — видимо, актриса — рассказывала про свой театр, который в январе благодаря ёлкам план по заполняемости зала выполняет, а в мае из-за оттока зрителей на дачи — нет.
— И что делать? Не идут зрители на Островского и всё, им важнее картошку сажать… — чуть не плакала женщина.
— Так уберите Островского! — советовал какой-то мужчина.
— Убрать Островского? Разрушить русский репертуарный театр? — ужасалась женщина. — Никогда! Нужны дотации, и мы будем играть даже в пустом зале! У нас пять народных артистов изображают крики чаек! Двадцать заслуженных играют крутой берег Волги! И всё это перевести в сферу зарабатывания денег? Артисты будут вынуждены уйти, а ведь они, кроме криков чаек, ничего не умеют…
— А вы тогда Островского на дачи везите, — не успокаивался мужчина. — Люди на грядках, а тут вы у калитки с «Грозой» и «Бесприданницей»… Какой-никакой, а луч света… в каком-то там королевстве. А в антракте — чай на веранде с благодарными зрителями, полевые цветы охапками…
— Да ну вас, — отвечала женщина. — Наливайте уже…
Тем временем в «Чебуречную» зашёл мой сосед по пленуму, фотограф, на правах старого знакомого подсел за мой столик и заказал водочки.
— Зря вы ушли, — сказал он, выпив. — Там началась самое интересное, письмо барину пишут…
— Денег просят? — спросил я.
— Жалуются, что отрасль душат… — ответил фотограф и неожиданно заснул.
А российская культура возрождалась прямо на глазах, пусть и в отдельно взятой «Чебуречной» и без помощи профсоюза. Женщина, защищавшая Островского, оказалась прекрасной исполнительницей шансона, мужчины из-за соседнего столика — щедрыми меценатами, проснувшийся фотограф исполнил несколько матерных частушек, а какой-то известный актёр с неизвестной фамилией часа два бил чечётку, пока окружающие не побили его самого.
Утром мне было нехорошо, как и всей российской культуре. После возрождения всегда наступает упадок — что в культуре, что в человеческом организме. Но если у культуры есть защитники, министерства, профсоюзы, есть концепция развития, какой-никакой бюджет и перспектива, то у меня ничего этого нет, особенно бюджета. Может, я просто не являюсь частью культурного наследия России, как заметила моя жена, отказав мне в финансовой помощи.
«Сатирик должен быть голодным, злым и неопохмелённым, — заявила она. — А после пива ты не сможешь жечь глаголом сердца людей, только печень себе сожжёшь. А насчёт культурного наследия — сам наследил, сам и убирай».
И она ушла на работу. А я остался лежать пластом, и этот пласт великой культуры России был никому не интересен — ни археологам, ни историкам, ни хотя бы каким-нибудь добрым людям. Иногда я проваливался в страшные сны, в которых культура тянулась ко мне своими отраслями и пыталась задушить, отчего я в ужасе просыпался. Правда, к вечеру я кое-как оклемался, причём сам, без помощи извне и без пива. И даже сел писать этот вот фельетон…
Может, так и с культурой? Не надо ей ни помогать, ни мешать, не надо обзывать её «отраслью» — и она возродится сама, как бывало уже не раз? И никакой Стас Михайлов в этом ей помешать не сможет…